— Ясно, — сказал Хофмейстер. — Дома. Это правильно. Моих родителей уже нет на свете. Они скончались. Прямо друг за другом. Мои дети тогда были еще совсем маленькими. Но мои родители никогда особо не интересовались внуками. В конце жизни они и дверь мне не открывали. Даже когда мы приезжали вместе с детьми. Тогда нам приходилось возвращаться обратно в Амстердам. Ужасно неприятно для детей, они же думали, что увидятся с бабушкой и дедушкой.
Он подлил ей еще колы.
Подождал, пока она еще что-нибудь скажет, но она молчала. Молчала и молчала. Поэтому он опять стал говорить сам. Ему нужно было говорить. Пока он говорил, у него было чувство, что ничего не случилось, да к тому же в этот раз не имело совершенно никакого значения, что именно он говорил.
— Мои родители не болели. Но и совершенно здоровыми они тоже не были. Хотя, наверное, нет. Они были очень здоровыми, слишком здоровыми. Они были верующими и очень боялись, что в деревне узнают правду. Что они верующие, но что они вообще-то… — Он понизил голос, как будто сейчас последует какое-то ужасное разоблачение. — Они были пустым местом. Никто этого и не знал. Они боялись быть другими, боялись выделиться. Сначала только на улице, а потом даже у себя дома. Это стало их второй натурой. Они ненавидели все, что отличалось. Ты меня понимаешь? Все, что было не белым. Все, что было другим, что отличалось от нормы. Они ненавидели эту болезнь. Потому что все, что не было нормой, было для них болезнью. Для моих родителей не было разницы между сумасшедшими, евреями, неграми, геями, это все были неизлечимо больные. Сами они исцелились от одной болезни, но ужасно боялись, что от нее что-то осталось, какой-то шрам, рецидив, который в любой момент мог превратиться в нарыв и воспалиться. Поэтому мой отец однажды избил до полусмерти одного еврея. Прямо у своего магазина. Лопатой. Чтобы никто в деревне не подумал, что он сам не исцелился. Они очень серьезно отнеслись к этому исцелению. Но в конце жизни перестали открывать дверь. Даже если к ним приезжали мы с детьми.
Он посмотрел на ребенка. «Она видит во мне кукловода, — подумал он. — Я для нее — кукольный театр».
— Знаешь, что мне так нравится? — спросил Хофмейстер. — Я могу с тобой говорить.
Им подали первые блюда, и Хофмейстер предупредил, чтобы девочка ела осторожно, чтобы она сначала подула, потому что суп может быть горячим. Он взял ложку и показал ей, как нужно есть. И она тоже подула на суп.
Так они и проводили этот ужин. Люди за соседними столиками обращали на странную парочку все меньше внимания. А они парочка, подумал Хофмейстер. Может, на время, но все равно как их еще назвать? Парочка. Ведь на самом деле все пары — это временно, даже еще более временно, чем юность.
После второго блюда, которое она почти не тронула, он уговорил ее на десерт, мороженое, а себе по привычке заказал коньяк. Это путешествие оказалось дороже, чем он представлял себе сначала. Но какая теперь разница? Когда ты почти все потерял, тебе уже нечего терять.
Пока не принесли коньяк, он поднялся и пошел в туалет. У писсуара он наступил обеими ногами в мокрое и вдруг вспомнил, что ему предстоит умереть. Что у него остался только один выход, а все остальные выходы для него закрыты. Стоя босыми ногами в чужой моче, он попытался представить себе собственную смерть.
Пока он мочился, он придерживался рукой за стену. У него немного кружилась голова. Ничего серьезного.
Вернувшись за стол — коньяк и мороженое тем временем уже подали, — он снова сказал:
— Мне так нравится, что мы с тобой можем говорить друг с другом, Каиса. По-настоящему говорить. А чем занимается твоя мама? А твой отец?
Она пожала плечами.
— Мама домохозяйка?
Ребенок снова пожал плечами.
И как будто эта мысль только что пришла ему в голову, он вдруг взволнованно спросил:
— Она не будет волноваться? Разве она не ждет тебя дома? Хотя, конечно, ты уже большая девочка.
И пока он допивал коньяк, он вспомнил, что этому действительно нужно учиться и, возможно, для этого даже нужен особый талант — умирать.
Он поднялся и помог девочке слезть со стула. Она схватила его за руку.
Как обычно, он направился к выходу.
Как обычно, персонал пожелал ему: «Хорошего вечера, господин Хофмейстер».
Но, несмотря на все «лекарства», которые он принял, он заметил, что на него смотрели не так, как обычно. В их глазах он стал другим. Он больше не был человеком, который искал свою дочь, он стал мужчиной, который искал особых развлечений. Он искал их, и он их нашел.