Потом он взял ее за руку.
— Пойдем ужинать. Не переживай о своей маме. Я оставил ей денег. Я положил ей на кровать денег достаточно, чтобы купить продуктов. На неделю. Или на месяц. Ей надо бы выйти из дома. Слишком много спать вредно. Тогда у человека начинается депрессия. Движение, вот что лечит. Даже если не очень хорошо себя чувствуешь, надо двигаться. Но с твоей мамой все будет хорошо. Наверняка так и будет.
Он говорил как старик на чаепитии в доме престарелых, болтал и болтал без умолку, и никак не мог перестать: ему нужно было успокоить и успокоиться.
По высокой траве они прошли к ресторану. Девочка держала его за руку. Она остановилась.
— Сэр, — сказала она.
И показала на зверя.
Он его не заметил. Его мысли были где-то очень далеко. На улице Ван Эйгхена. Рядом с супругой, которая купила для Тирзы платье. Она годами не общалась с ними, а тут вдруг принесла платье перед его поездкой на другую сторону света. Как это было на нее похоже. Непредсказуемая. Импульсивная.
Зверь стоял метрах в двадцати от них. Хофмейстер видел таких только на картинках, на фотографиях в книгах. Сюда хотела Тирза. В Намибию. Ради диких зверей, но прежде всего ради чего-то другого, ради культуры. Культура. Он улыбнулся.
Хофмейстер не верил в культуру, насколько в нее вообще можно было верить. Что такое культура? Его стратегия выживания была в том, чтобы приспособиться, в умении быть незаметным. Или это тоже культура? Чем незаметнее, тем лучше. Незаметные неуязвимы.
Но своих детей он старался воспитывать по-другому, критически настроенными личностями, которые видели бы в обществе не просто ловчую сеть, а клетку, которые блистали бы, были бы самыми лучшими в бассейне, в музыкальной школе, в латыни и греческом, в физике и математике. А тогда сами собой появятся и деньги. Любая настоящая свобода — это деньги, а если деньги не могут дать свободу, значит, их просто мало. Но там, где Хофмейстер видел свободу, Тирза и Иби подозревали капиталистический заговор. Сейчас это снова стало модным. И чем чаще Хофмейстер пытался убедить их, что это не заговор, а свобода, тем меньше они ему верили.
Когда она была еще ребенком, у Тирзы были все основания быть счастливой. Она была сверхвысокоодаренной, она участвовала в соревнованиях по плаванию и выигрывала их, она играла на виолончели лучше, чем все дети ее возраста. Но на пике своей сверхвысокоодаренности она решила заморить себя голодом. Это был смертный грех, преступление.
— Красиво, правда? — сказал Хофмейстер девочке. — Красиво.
Он сам не знал, говорил ли он о звере, которого они увидели, когда он убегал от них по высокой траве, о хижине или вообще о мире в целом.
В ресторане было не меньше восемнадцати столиков, из которых было занято только три. Пожилые гости. Наверное, из Южной Африки, и пара немцев среднего возраста.
Все бросали взгляды на пару, странную даже по местным понятиям. Пожилой белый и юная, совсем юная темнокожая. И каждый раз снова и снова наступал этот острый момент стыда, когда Хофмейстеру хотелось расставить все по местам, со всеми объясниться. Но с каждым днем этот момент длился все короче. С каждым днем он становился все привычнее. Моральные принципы потихоньку разбивались. С каждым днем он все больше и больше становился тем, кого в нем и видели тут: западным мужчиной с нескрываемой тягой к особым утехам.
Но разве именно это не было единственной задачей человека? Стать тем, кого хотят видеть в тебе другие.
Им с девочкой дали столик на краю зала, с видом, который напомнил Хофмейстеру степь. Окон тут не было, они были ни к чему. Все было открыто. Только крыша над головой. На случай дождя.
Меню было очень простым. Салат, филе козленка и десерт.
— Ешь, — сказал он ребенку.
Девочка смотрела на степь, хотя в темноте почти ничего не было видно. Ела она медленно, как будто с неохотой.
Хофмейстеру еда пришлась по вкусу, а вино из Южной Африки сделало ее еще вкуснее. Он дал девочке попробовать. Она сделала пару глотков, но ей не понравилось. Она любила колу.
— Ну, вот мы и опять сидим тут с тобой, — сказал Хофмейстер, когда с филе козленка было покончено. — Опять мы вместе, нам с тобой никак друг без друга, да, Каиса?
Он откинулся на спинку стула, поиграл зубочисткой и заказал вторую бутылку красного вина. А для ребенка еще бутылку колы.
Он вел себя, как будто он в отпуске. А может, так и было. У него ведь, по сути, был отпуск.
— У меня все отняли, — тихо сказал он. — Сначала мою супругу, потом мои деньги. Мохаммед Атта это сделал. Ты знаешь Атту? Знаешь его?