— Тогда ты просто не ешь рыбу, — сказал он через пару секунд.
Она стояла в дверях и не собиралась его пропускать, как будто не понимала, что ему нужно пройти.
— Ну да, значит, я такая. Не ем рыбу. — Она улыбнулась, но улыбка получилась неестественной. Попытка изобразить улыбку.
— Извини, пожалуйста, — сказал он еще раз; он подошел к ней уже вплотную, ему нужно было подвинуть ее и пройти, он должен был вернуться в дом. — Мне очень жаль, что у тебя не складывается с мальчиками и в школе, и с рыбой тоже, мне правда жаль, но ты наверняка найдешь того, кто тебя полюбит. У нас, кстати, есть вегетарианские закуски. Оливки.
— А-а, — сказала она. — Да ну. Полюбит — это вообще прошлый век.
— О чем ты?
— Нам это вообще не надо! — выпалила она почти с агрессией. Как порицание.
Хофмейстер и в самом деле почувствовал, будто ему указали на место. Он совершил оплошность, и эта девчонка мягко дала ему это понять.
Он уже положил руку ей на плечо, чтобы вежливо, но решительно подвинуть ее в сторону. Он все время представлял себе, как его супруга сейчас танцует в гостиной с друзьями его дочери, и эти мысли тревожили и нервировали его. Как будто зудящая ранка.
— А что же вам тогда надо? — спросил он, все еще не убирая руку с ее плеча.
Она была одновременно дерзкой и хрупкой, и эта дерзость еще больше подчеркивала ее хрупкость или, лучше сказать, подчеркивала все, что в ней уже было сломано.
— Мы наслаждаемся друг другом, — сказала она. — Пытаемся, по крайней мере.
Правой рукой он провел по волосам. Левая рука так и осталась у нее на плече, как будто была парализована.
Ему не нравились ее ответы, он не желал их больше слышать. Так называемые бунтари, вот кто эти молодые люди. Те, кто ничего не производит, те, кто не понимает, насколько важно смотреть на мир критическим взглядом, насколько важно работать, работать и еще раз работать, а вместо этого считают наслаждение своей целью. Что за самоуверенность. Бессердечная самоуверенность.
— Мы? — спросил он. — Мы? Я не уверен, что существует какое-то «мы». Например, ты и я, разве мы — это «мы»? Я так не думаю. От чьего имени ты говоришь?
Что на него нашло? Зачем он начал эту дискуссию? Что он собирался доказать этому ребенку, который не любил ни рыбу, ни школу? Ему нужно было оставить ее в покое, дать ей возможность вариться в собственном соку. Не опускаться до ее уровня, каким бы ни был этот уровень. Он должен быть выше этого, ему ведь почти шестьдесят. Мужчины под шестьдесят должны быть выше подобного. Но он снова и снова, каждый час заново, каждые пятнадцать минут обнаруживал, что кто-то как будто пытается постоянно что-то ему доказать: а он не был выше этого. Что ни возьми, он не был выше.
— Я считаю, что «мы» существует. Я думаю, что имею право сказать: «Нам этого не надо, нас не интересует „люблю“. Нам этого не надо. Может, вам надо. А нам не надо. Нам, на хрен, ничего такого не надо». Я надеюсь, что вы считаете меня нахалкой, но я полагаю, что и вы городите ерунду. Я думаю, что очень много людей городят ерунду и думают, что им позволено, что так можно, потому что они старше. Или потому, что у них есть деньги. Я не умная. Не такая умная, как говорят в школе, но я знаю, что такое «городить ерунду».
— Мне нужно вернуться к гостям, — тихо сказал Хофмейстер. — Мы еще поговорим об этом. Позже. В другой раз. Нельзя списывать со счетов любовь, Эстер. Я тоже пытался это делать, когда мне было столько же, сколько тебе сейчас. Я пытался отрицать любовь. Я многое могу об этом тебе рассказать. Приходи к нам как-нибудь поужинать. Тирза будет рада. До ее отъезда. Она уезжает в Африку, ты же знаешь?
— Мы. Теперь вы сами это сказали. Мы еще об этом поговорим. «Мы», видите же, оно существует. Мы вдвоем — это же «мы». Нравится вам это или нет. Так что мы — это «мы».
Он посмотрел на нее. Его рука до сих пор лежала у нее на плече. И вдруг впервые понял, что его жизнь причиняет боль, не жизнь вообще, а его собственная жизнь, он понял это, когда посмотрел в лицо Эстер без буквы «ха». Ему нужно было подумать, что это может значить. Что значит боль?
— Мне нужно идти, — сказал он и сам ужаснулся, как умоляюще это прозвучало, как беспомощно, как мало было в этом авторитета. — Пропусти меня.
— Можно я тут побуду?
— Тут?
Его рука соскользнула с ее плеча. Вечер был жаркий, но ему вдруг стало холодно. Он едва не застучал зубами.
— Тут. — Она показала на садовый инвентарь.
Он обвел взглядом мешок с навозом, мешок с землей, бензопилу, грабли, газонокосилку, ведро и пустой ящик из-под мандаринов.