Время от времени до него долетали звуки музыки из гостиной. Он подумал, что пора пожарить еще порцию сардин. Он купил их так много. И что такое человек без дела? Пустое место. Жарить сардины — вот его дело на сегодня.
— Ну да, это было несерьезно. Но они все равно были. Я же тебя знакомила с ними, пап. Ты всех их видел.
— Да, я видел мальчиков тут, у нас в доме, это правда, время от времени я встречал тут мальчиков в последние годы, и некоторые даже оставались ночевать, но это ведь не были твои парни? Ты же говорила, что это никакие не отношения, а так… Что это ничего не значит.
— Так и было. Я с ними просто развлекалась, но это были мои парни, да.
Он снова чего-то не понял. Господи, сколько же всего он не понял, а ведь он никак не мог считать себя наивным человеком. Ни стеснительным, ни наивным. Он был другим, но каким?
— Тирза, — сказал он и потянулся к ней, как делают малыши, когда хотят, чтобы их взяли на руки.
Осторожный, да, наверное, осторожный. Йорген Хофмейстер был осторожным человеком.
— Тирза, — повторил он все еще с протянутыми руками, — разве ты сама не заметила?
— Что?
— Твой друг. Этот мужчина. На кого он похож. Ты разве не обратила внимания?
Она покачала головой:
— Я же тебе сказала, на одного французского актера, разве нет? На актера?
Он опустил руки.
— Да нет же, нет, при чем тут французские актеры. Не на актера. По крайней мере, в прямом смысле слова. Это же Мохаммед Атта. То же лицо, те же глаза, та же линия челюсти. Такие же волосы.
Она опять покачала головой.
— Папа, — вздохнула она.
А ее отец, прислонившись к столешнице, все повторял и повторял эти два слова, Мохаммед Атта, как будто до него только сейчас начало доходить то, что он видел, то, что думал, то, что он чувствовал.
— Не надо этого делать.
— Чего именно?
— Того, что ты сейчас делаешь.
— А что я, по-твоему, делаю? — спросил Хофмейстер. — Что я делаю?
Тирза подошла к нему и обняла.
— Пожалуйста, — сказала она шепотом, — не надо этого делать. Просто дай мне быть счастливой.
— Но я не мешаю тебе быть счастливой, более того, я ведь желаю тебе всего счастья этого мира, больше, чем кому-либо, но только: вот это — не твое счастье, это твое несчастье. Мохаммед Атта — это твое несчастье.
Тирза не отпускала его, обнимая все крепче.
— Он мой парень. И тебе нужно привыкнуть к этому факту, пап. Пожалуйста. Ты ведь сможешь? Думаешь, у тебя это получится? У тебя ведь получится?
Ее волосы щекотали ему лицо, он чувствовал ее дыхание, от нее пахло мятой. Они не могли стоять тут всю ночь, у нее же был праздник. В любой момент кто-нибудь мог войти.
— Тирза, послушай, я желаю тебе самого прекрасного, красивого и доброго мальчика этого мира, но Мохаммед Атта — никак не самый лучший, не самый красивый и уж тем более не самый добрый человек на земле. Он, пожалуй, худший кандидат из всех, что я мог бы себе представить.
— Прекрати называть его Мохаммед Атта. Его зовут Шукри, и мы вместе.
Хофмейстер высвободился из ее объятий, развернулся и стал искать штопор, чтобы открыть еще бутылку итальянского гевюрцтраминера.
— Все видят по-разному, — сказал он. — Мы все говорим о действительности, но что мы при этом имеем в виду, ты знаешь? Ты видишь в этом человеке своего парня. Я вижу в нем Атту, и я вижу, что хочет Атта, я знаю, на что он нацелился, я знаю его планы.
Штопор наконец-то нашелся. Хофмейстер все говорил и говорил, ему было все равно кому. Ему нужно было все это сказать. Выговориться. Сказать правду, чудовищную правду.
— Я беспокоюсь, — не унимался он. — Я не хочу, чтобы моя дочь путалась с Мохаммедом Аттой. Любой, даже самый прогрессивный, самый безвольный отец сказал бы: «Моя дочь может встречаться с кем угодно, с негром, с наркоманом, да хоть с вьетнамцем, но не с террористом».
Она ударила рукой по столу.
— Это слишком! — закричала она. — Ты зашел слишком далеко. Это уже не смешно. Прекрати, папа, хватит!
Он открыл бутылку. У него хватило сил на открытый и честный разговор с дочерью, и он решил вознаградить себя бокалом вина, чтобы немного успокоиться.
— Прекратить? Что я должен прекратить?
— Обзывать моего парня террористом. Начнем с этого.
— А как прикажешь мне его называть? Борцом за свободу? Антиглобалистом? Анархистом? Вражеским солдатом? Жертвой еретиков? Несчастным заблудшим?
— Он вообще не интересуется политикой. Шукри любит музыку, а я люблю его.
— Да что ты знаешь о любви?
— А что ты знаешь о любви, папа? Что ты можешь о ней знать? Кого ты мог любить?