Он взял Тирзу за руку и стал смотреть на мебель в комнате. Он просидел так довольно долго, а потом сказал:
— Так больше не может продолжаться, Тирза. Это нужно прекратить.
— Я знаю, — сказала она, и он вдруг услышал, что и ее голос изменила болезнь. — Я знаю, папа, но я не могу прекратить. Уже поздно.
Он сконцентрировался на ее кресле, на словарях на письменном столе, на открытом учебнике географии. Он пытался сосредоточиться.
— Я сделал что-то такое, чего мне не следовало делать? — спросил он, глядя на учебник географии. — Тебе что-то мешает? Что-то у нас в доме? Может, это связано с мамой или со мной? Может, мы сделали что-то неправильно, я что-то сделал неправильно?
Он пытался сосредоточиться на чем-то другом. Занавески. Красные занавески. Тирза сама их выбрала.
— Ты же знаешь, — сказал он почти так же тихо, как сейчас говорила она, — ты же знаешь, Тирза, что мы, мама и я, и Иби, любим тебя, даже если ты не будешь сверходаренной, нам все равно, какая ты. Тебе не нужно стараться быть самой лучшей, тебе вообще не нужно стараться быть кем-то, мы уже любим тебя такой, какая ты есть.
Вообще-то он не ждал никакого ответа. Но она ответила. Громче, чем говорила с ним до этого. Она сказала громко и четко:
— Нет, папа, если я не буду самой лучшей, меня никто не станет любить.
Несколько секунд он просидел молча, униженный кривым зеркалом своих амбиций, вполне разумных и хорошо продуманных амбиций, полных благих намерений. Разгромленный наголову собственным ребенком, ради которого он был готов пожертвовать чем угодно. Потому что она делала его виновным. Каких бы высот она ни достигла, у нее не получилось бы взлететь достаточно высоко, чтобы убить его чувство вины.
Он больше не смог находиться в ее комнате. Он сбежал.
Он снова спустился и остановился у стола. Тихонько постучал по нему указательным пальцем. Минуту и еще минуту, пятнадцать минут он простоял вот так, а потом полчаса. Когда раздался дверной звонок, он испугался от неожиданности. Было почти два часа ночи. Может, его супруга решила вернуться и забыла ключ? Иби была дома, Тирза тоже. Это могла быть только супруга.
На пороге стояли двое полицейских. Совсем мальчишки.
— Господин Хофмейстер? — спросил один из них, судя по акценту, из эмигрантов.
— Да, — кивнул Хофмейстер, — это я.
— Нам звонили. У вас проблемы?
— Кто вам звонил?
— Ваша жена, — сказал второй полицейский. — У вас ведь есть жена? Вы ведь проживаете здесь с женой и детьми?
— Ах, это, — сказал Хофмейстер. — Мы немного повздорили. Но уже давно помирились. Простите за беспокойство.
Он хотел закрыть дверь, ему сейчас не нужна была ничья компания.
Но смуглый полицейский сказал:
— Можно нам все-таки войти?
— Как пожелаете.
Он впустил их в дом и показал господам полицейским гостиную. Они осмотрелись. Смуглый взял со стола книжку и начал медленно листать.
— Ваша супруга хочет подать на вас заявление, — сказал он с книгой в руке. — Она дома?
Хофмейстер покачал головой:
— Нет, ее нет дома. Вы же знаете женщин. Особенно женщин-Скорпионов.
— Она Скорпион по гороскопу? — спросил агент, который был из местных.
— Да-да, — кивнул Хофмейстер.
Он понятия не имел, зачем вообще это сказал. Он знал, что иногда теряется и не знает, что говорить, и тогда вдруг выдает вещи, которые его самого ставят в тупик. Женщины-Скорпионы, как такое вообще могло прийти ему в голову? Да, по гороскопу она была Скорпионом, но кого это волновало? Ему нужно было собраться. Ему нужно было взять себя в руки, лучше владеть собой.
— Четырнадцатое ноября, — сказал Хофмейстер. — Скорпион. Она у себя в ателье. Она рисует. В основном мужчин. Иногда фрукты. Яблоки, ананас, одинокую клубнику на тарелке. Но в основном мужчин. Однажды нарисовала автопортрет, а в остальном только мужчин.
— По телефону она сказала, что вы применили к ней силу, — сообщил смуглый. — Домашнее насилие. Вы применяли к вашей жене силу? Вы ее ударили? Можете не отвечать, конечно, если не хотите, если вы думаете, что из-за этого у вас могут быть проблемы. Можете воспользоваться вашим правом хранить молчание.
Хофмейстер задумался. Сразу он и не вспомнил, о чем могла идти речь, о чем точно они говорили с его супругой.
— Мы играем, — наконец сказал он. — Мы с моей супругой любим иногда поиграть, знаете ли. Мы играем, как пара молодых диких волков. И иногда, так бывает, можем не рассчитать силу. Игра выходит из-под контроля, такое случается. И тогда она звонит в полицию. Не любит проигрывать. Это тоже часть игры. Она художница, человек искусства, понимаете? Я уже говорил, она рисует. Яблоки, апельсины, лесные ягоды, но в основном мужчин. Безработных, как я подозреваю. Длительное время нетрудоустроенных. Они ничего за это не получают, разве что чашку чаю, но им приходится снять с себя всю одежду. Вы бы сняли с себя всю одежду за чашку чаю?