Смуглый положил книгу обратно на стол.
— То есть это не случай домашнего насилия? Я еще раз задаю вам этот вопрос: вы не применяли к вашей жене насилие?
— Нет, — мгновенно ответил Хофмейстер. — Нет, разумеется нет. Как я уже сказал, это была игра. Я хищник, она жертва, а наш дом — это лес. Я…
Он вытер губы, лоб, протер глаза.
— Так-так, — сказал агент — не эмигрант, — да-да, продолжайте. Значит, вы?..
— Я зверь. А она… тоже зверь. Мы оба звери. Такая у нас игра. Как будто мы звери. Дикие и изголодавшиеся. Наша гостиная — это степь, наше дыхание — северный ветер. Но иногда все выходит из-под контроля. Тогда она звонит в полицию. Это тоже часть игры. Кто первый сдается, тот проиграл. Она всегда сдается первая. Мы играем… Мы играем, потому что…
Хофмейстер не узнавал сам себя. Оказывается, у него отлично проявлялись социальные качества в случае особой необходимости. Странные качества, надо признать, но все равно это нельзя было назвать иначе: социальные качества. Он говорил с людьми.
Полицейские смотрели на него с некоторым подозрением, но при этом уже слегка озадаченно.
Теперь они ничего не говорили, только озирались по сторонам и, может быть, тоже видели в гостиной семьи Хофмейстера степь и чувствовали северный ветер.
— Ну, удачи вам, — сказал смуглый. — И старайтесь держать… это дело под контролем.
Хофмейстер проводил их, напоследок поблагодарил за бдительность и усилия, хотя сам не знал, о каких именно усилиях могла идти речь, да и полицейские, похоже, тоже этого не поняли.
В гостиной он быстро подошел к окну и незаметно отодвинул штору, чтобы посмотреть, как они уезжают. И только потом выключил свет.
Наверху в гардеробе он поискал во внутренних карманах своих пиджаков тот самый блокнот, который приобрел специально для встречи с психологом. Наконец он его нашел. Записей было немного. Только одно слово: контроль. Подчеркнутое два раза.
Он посмотрел на собственный почерк, на слово, как будто в нем, дважды подчеркнутом, было объяснение всему на свете. Его жизни, болезни его дочери, болезни, которой был он сам и которой он не хотел больше быть. Он разделся и сел на кровати. Но спать он не мог. Он что-то мычал себе под нос, маялся, открывал балконные двери, снова закрывал их. Он ждал, как часто бывало, когда вернется домой его супруга.
На следующее утро он отвез Тирзу в Германию, в клинику, которая специализировалась на расстройствах пищевого поведения. Он не спрашивал, хочет ли она этого, согласится ли она, не задавался вопросом, поможет ли это после всех прочитанных им книг, он просто поехал туда. Он не сделал ни одной остановки по дороге. Он не произнес ни слова. Она сидела на заднем сиденье или, лучше сказать, лежала на заднем сиденье.
Адрес ему дала секретарша в издательстве.
Вот так Хофмейстер сдал свою дочь в клинику, ближе к вечеру, как почтовый пакет. А сам поселился в ближайшем пансионе.
Он позвонил домой, но его супруги дома не было. Трубку взяла Иби.
— Я отвез Тирзу в клинику в Германии, — сказал он. — Передай маме, пожалуйста.
В деревне, где располагалась клиника, был всего один ресторан. Хофмейстер стал его постоянным клиентом. Таких, как он, там хорошо знали. Родители, которые привезли детей в клинику, родители, у которых больше не осталось сил, сами скорее мертвые, чем живые. Всегда молчаливые, не говорящие ни слова даже друг другу, даже если они приехали вместе.
Через несколько дней он познакомился с одним социологом из Франкфурта, который тоже только что сдал в клинику свою дочь, девочку на три года старше Тирзы.
Несколько вечеров подряд Хофмейстер беседовал с социологом о социологии, немецком философе Адорно, экспрессионизме, возвышенностях в рельефе Германии, Льве Толстом, небольшой яхте социолога, на которой тот летом путешествовал по Остзее, и потом снова о яхте, потому что водные путешествия — это так увлекательно. Все что угодно становилось темой их обсуждений, кроме клиники, детей и болезни. Но на пятый вечер социолог вдруг спросил:
— Вы не будете возражать, если сегодня я сяду за другой стол?
— Разумеется, нет, — ответил Хофмейстер. — Без проблем.
Вероятно, он сказал что-то такое, что не понравилось социологу, скорее всего, высказал чересчур однозначное, но, на взгляд социолога, недостаточно обоснованное мнение о каком-нибудь писателе-экспрессионисте. Или, может, Хофмейстер не слишком восторженно отзывался о красотах Остзее? Он не понимал, что могло стать причиной их разрыва, но воспринял этот незначительный эпизод весьма болезненно. Он сильно его задел.