Но вот кто-то не выдержал, вздохнул:
–Скоты, хоть бы щель какую пробили…
Тут же произошло некоторое оживление. Начали возмущение. Но возмущение не задалось. Затихли опять. Мерно стучали колёса, но этот стук, который когда-то был умиротворением для Якова, помнившего своё детское путешествие по родному краю к родственникам, не успокаивал, напротив, выстукивал что-то нехорошее, тревожное.
–Послушайте, – провозгласил кто-то в этой тихой духоте, – братья и сёстры, если бы они хотели нас убить, они не везли бы нас куда-то. Что мешало им это сделать там?
Наверное, это была общая мысль, но почему-то никто не отваживался высказать её. Поговорили ещё немного и затихли. В духоте проще было молчать. Кто-то и вовсе терял сознание, но даже упасть не мог. А сползал на близко стоящих. Тяжелее всего было старикам.
О еде и воде, ровно как и о естественных потребностях эти, конечно, не позаботились. Это уже никого, кажется, не удивило. Природная стыдливость уступала место естественным потребностям, кое-как приспособили пару чемоданов, и теперь к духоте примешивался смрад. Но смрад не был в новинку. Ехали в нём. Те, у кого была с собой кое-какая еда, захваченная из дома, располагались с нею тут же.
Рут, например, приберегшая к этому дню масло, раздала мужу и детям по кусочку хлеба с ним. А ещё – и что самое ценное – раздала из маленькой фляжки по глотку воды. Жажда не прошла, но это было хотя бы что-то.
К какому-то часу заголосил один из детей, но недолго и неуверенно. Несчастная мать, державшая всё долгое время его на руках, не обращая внимания на затёкшие руки, и на бесчувствие уже своего живого тела, взглянула на пассажиров, как бы извиняясь, что в духоте, смраде и почти устоявшейся тишине, нарушаемой лишь краткими разговорами, теперь ещё и плач…
–Давайте его сюда, – распорядилась Рут, стоявшая к этой женщине ближе всех, – не бойтесь.
Женщина поверила. В иное время едва бы пришло ей в голову передавать своего ребёнка в руки незнакомке, но в минуты беды просыпается в человек обострённое чувство интуиции, позволяющее угадывать кому можно верить.
Но вот кончено. Ехать оказалось недолго, однако, добрались все измученными. А некоторые и вовсе без сознания или в смерти…
Яков не сразу заметил пару тел, оставленных в вагоне. Он цинично успел подумать о том, что хорошо что сейчас не лето и тела не начали разлагаться и устыдился собственных мыслей. Мама всегда говорила ему, что всякого человека надо жалеть и всякому человеку надо сочувствовать. Но в последнее время, глядя на сытые рожи этих или на заискивающие рожи их прихлебателей, налетавших и бивших, унижавших и грабящий даже хлеще, Яков понимал: не каждый достоин жалости и сочувствия, и умирай хоть кто-нибудь у его ног, и завись их жизнь от Якова…
Нет, он бы не облегчил их страданий. Он бы остался смотреть на их муку. Он бы торжествовал над ней.
Впрочем – мама говорила о людях, а разве кто-нибудь из этих к ним относился?
Приехали, но стояли ещё будто бы вечность, пока, наконец, не раздвинули тяжёлые двери, пока не скомандовали громко, грубо и равнодушно:
–На выход! Живо!
Погнали, посыпали их. От тяжести пути ноги не слушались, отказывалось слушаться и тело, затекло без движения, но Яков вывалился из вагона в облегчении. Воздух! Простой воздух, которого, кажется, не замечаешь в обычной жизни, стал благословением! Яков потянул его с наслаждением и…
И, наконец, очнулся. Что-то было горькое разлито в этом воздухе. Что-то противное. Он огляделся – сотни людей из вагонов. Сколько же всего их прибыло?.. бледные, осунувшиеся, выползающие, выходящие в сцепке рук знакомых и незнакомых, прижимающие к себе свёртки и мешки, поправляющие замятую в пути одежду, застёгивающие сбережённые полопанные от невзгод плащи и куртки.
Вот его семья. Отец – растирает спину, но взгляд впился в стрелы-указатели: "Посадка на Белосток", "На Барановичи", "Посадка на Волковыск" и ещё какие-то, которые не мог разглядеть уже Яков. Ирэна оглядывала саму пассажирскую станцию, кассы…
–Здесь даже оркестр есть! – шепнула мама им.
Да, Яков даже не заметил, что здесь играет музыка. Слишком шумно было в его голове от мыслей.
Вокзал как вокзал. Но что же не нравится его чутью?