— Извлекли урок! Ах, Петр… Я тоже кое-чему научился. Меня уже не проведешь. Рабочий не заслуживает того, чтобы всем для него жертвовали.
На следующее утро я сказал Анталфи, что переезжаю от него.
— Куда?
— Не знаю.
— Ты — погибший человек, — с грустью сказал Анталфи. — Ну, ладно, делай, как знаешь. Но, чтобы я не упрекал себя впоследствии за твою гибель, окажи мне услугу — останься у меня еще на день. Я раздобуду тебе какую-нибудь работу, чтобы ты, по крайней мере, не погиб с голоду.
На следующий день я действительно получил работу: место ночного сторожа при дровяном складе.
На этом месте я пробыл восемь дней. С десяти вечера до шести утра я расхаживал по обширному двору дровяного оклада. Спал я днем в дворницкой. За все восемь дней ничего особенного не случилось. Если ночью слышался подозрительный шорох, то я, ни на минуту не забывая о том, что не епископ и не банкиры ходят воровать дрова, тотчас же уходил в дворницкую, но утром, во время смены, я всегда оказывался на месте, и таким образом все шло как нельзя лучше.
На восьмой день, около полудня, меня разбудил Готтесман.
— От кого ты узнал, что я здесь?
— От Анталфи. Одевайся. Пройдемся немного. Или, если есть деньги, пойдем в кофейную.
— Деньги у меня есть.
— Ну, тогда живее.
— Есть какие-нибудь новости?
— Есть.
— В чем дело?
— На улице расскажу…
Я быстро натянул на себя платье, и несколько минут спустя мы уже сидели в маленьком кафе.
— Заказывай смело, — сказал я Готтесману, сидевшему с таким растерянным видом, что я тотчас же понял, что у него нет денег и что он очень голоден. — Поешь чего-нибудь, — посоветовал я, но он только отмахнулся.
— Не до того мне…
— А что случилось?
— Ты газет не читаешь?
— Нет. Уж неделя, как ничего не читал, да ни с кем и не разговаривал.
— Дело идет о Пойтеке. Он поехал в Венгрию на нелегальную работу, и там его арестовали.
Невозможно передать впечатление, произведенное на меня этими словами. Кафе завертелось у меня в глазах — я сидел, точно отравленный. Готтесман продолжал молчать. Я тотчас же догадался, что он не все еще сказал, но не решался расспрашивать.
— Бедный Пойтек, — заговорил он наконец.
— Умер?
Готтесман утвердительно кивнул головой.
— Его два дня мучили, а потом сбросили с третьего этажа.
Когда мы час спустя вышли на улицу, мы больше не говорили о Пойтеке, и только я время от времени тяжело вздыхал…
— С каких пор у тебя новая фамилия?
— С тех пор, как меня выслали. Ведь меня уже на вокзал повезли.
— Меня тоже. Меня арестовали из-за дела с Красной армией. Этот мерзавец Кемень работал для полиции.
— Вот оно что!..
Уже вечером, когда мы расстались, Готтесман на прощанье передал мне, что «старик» Ландлер просит меня на следующее утро зайти к нему. Он сообщил мне его адрес; раз десять заставил меня повторить его, но записать не позволил.
«Старик» встретил меня очень приветливо.
— Пойтек мне говорил про вас, — начал он. — Лучшей рекомендации не надо. Бедный Пойтек был настоящим большевиком.
Ландлер снял очки, цветным носовым платком протер оба стекла, потом опять надел их и пристально посмотрел на меня.
Только теперь я заметил, насколько он за последние месяцы постарел. Теперь он уже был «стариком» не только по прозвищу, но и на самом деле. Глаза были усталые и окружены сетью морщин, лицо пожелтело и осунулось. Только движения остались прежние, порывистые и быстрые, как у юноши.
— Жена Пойтека с двумя ребятами уже по пути в Вену, — заговорил он опять, расхаживая по комнате. — Мы отправим их в Россию. Там из маленького Леучи сделают человека. Я угадал, мне кажется, вашу мысль: ведь вы хотели узнать о семье Пойтека?
— Верно. Как это вы догадались, товарищ Ландлер?
— Не трудно было угадать. Ну, с этим вопросом мы покончили. Конечно, я вас позвал не для этого…
Он принялся подробно расспрашивать меня о том, как я живу, где работаю, что читаю, с кем встречаюсь. Над моими ответами он задумывался и временами одобрительно кивал головой.
— Я вас вызвал для того, чтобы спросить, стремитесь ли вы к работе?
— К какой работе?
— Ну, понятно, не для организации женского чемпионата борьбы!
— Я очень хочу работать, товарищ Ландлер!
— Пошлем вас, друг мой! На очень серьезную работу пошлем, в очень опасное место. Хотя самая большая опасность у вас уже позади. За последние два месяца я понял, что нет ничего опаснее для молодого революционера, как быть обреченным на бездействие. Я думаю, что весь белый террор не причинил столько вреда, как это проклятое бездействие.