На улицах было людней. Чаще встречались офицеры.
После обеда Петр, как наказал ему Секереш, никуда из номера не выходил. В три часа к нему постучались.
— Войдите.
— Товарищ Ковач?
— Я.
— Меня зовут Миклош Лаката. Вас, товарищ, верно предупреждали…
Наружность вошедшего в точности соответствовала описаниям Секереша, но Петру показалось, что он где-то уже встречал его. И чем дольше вглядывался он в него, тем сильнее становилась эта уверенность. Посетитель тоже не сводил с него изумленного взгляда. Он колебался, но все же первый узнал Петра.
— Товарищ, — взволнованно воскликнул он, — не узнаете?
Тут Петр узнал русина-капрала, который за полгода перед тем сопровождал его и Анталфи из рима-сомбатской тюрьмы в кошицкую.
— Если бы ты тогда не надоумил нас выкинуть наши документы, — сказал он, пожимая Лакате руку, — не быть бы мне сейчас здесь.
— А другой товарищ, носастый, который в Москве бывал, где он теперь?
Петр в ответ пробурчал что-то невнятное. Лаката расспрашивать не стал. Участвуя в движении, он скоро научился тому, что подобные вопросы повторять нельзя.
Петр подробно посвятил его в планы Секереша.
— Об этом не раз уже говорилось, — сказал Лаката. — Я тогда уже высказывал опасения, что народ этого не поймет.
— Чего не поймет?
— Того, что раз социал-демократы были виновниками разрушения венгерской диктатуры, то как же мы теперь говорим: если хотите новой диктатуры, вступайте в социал-демократическую партию? Кому же это понять?
— Это единственная возможность проникнуть в массы и сорганизовать их, — повторил Петр аргумент Секереша.
— Может, оно и так, очень может быть. Но народ никогда не поймет, зачем нужно левое ухо чесать правой рукой. Наш народ понимает лишь простые слова. Бей его, — это он понимает. Грабь его, — тоже понятно. Но вот этого…
Петр стал развивать ему свои соображения, но ему никак не удалось убедить русина в том, что план Секереша — единственно возможный.
— Наш народ любит простые слова, — твердил Лаката.
Петр сообщил ему нужные инструкции, и Лаката обещал передать их куда следует.
— Как ты полагаешь, сумеем мы так все организовать, чтобы не влипнуть? Будут наши молчать?
Лаката ответил жестом не только успокоительным, но и выражавшим удивление, как вообще можно в этом сомневаться.
— Где ты работаешь? — спросил Петр, когда Лаката собрался уходить.
— В Свальяве.
— На лесопилке?
— Нет, по переоборудованию химической фабрики. За работой наблюдают солдаты и офицеры.
В Берегсасе у самого вокзала расположен кирпичный завод Конта. Три заводские трубы безмолвно глядят в ясное, голубое небо, которое на километр дальше к югу простирается уже над венгерской равниной. Завод не работает, и жизнь заметна только в заводской конторетам помещается начальник пограничной охраны. На вокзале строгий контроль. На каждом шагу — солдаты, жандармы. Улица, ведущая к центру города — асфальтированная улица Андраши, гордость Берегсаса — мертвым-мертва.
Пустая улица гнетет. Петр медленно бредет по ней. Быть может, даже не тишина улицы, а воспоминания детства гнетут его. Здесь, в доме начальника станции, он устраивал ванну и за шесть часов работы получил двадцать крейцеров и ломоть хлеба с маслом. Вон там жил Немеш, рядом — вилла начальника станции.
Прежний вид сохранило и здание комитатского управления. Только у ворот вместо венгерского гусара стоит на часах чешский легионер в итальянской форме.
Жупан — высокий, статный, с небольшими усиками и красивыми голубыми глазами. Волосы у него на макушке редкие, в общем же он необычайно моложав и выглядит гимназистом. Движения у него быстрые и тон энергичный. Разговаривая, он то вставляет в глаз монокль, то поигрывает им, держа за черный шелковый шнурок. Он сидит в том же кабинете, где Петр год и три месяца назад вел переговоры с правительственным комиссаром Немешом. Быть может, и кресло, в котором он сидит, то же самое.