— «Насилие» это слишком громкое слово, Анита.
— Да еб твою мать!
Я поняла, что кричу, когда из-за двери примерочной Эдуард поинтересовался, в чем дело. Я слышала, как Миллиган и Крейвен, наши телохранители на сегодня, выпроваживают народ из других примерочных. Миллиган заглянул к нам. Я отмахнулась от него, а Питер попытался объяснить ситуацию Эдуарду.
— Анита Катерина Блейк, мы растили тебя настоящей леди.
— Вы много кем меня растили, папа.
— Твоя бабушка волнуется за твою бессмертную душу, как и я.
— Пап, если ты тащишь с собой бабулю Блейк, то ты не планируешь покончить с предвзятостью в отношении нашей с Жан-Клодом свадьбы, потому что она запудрит тебе мозги, и ты не увидишь ничего, кроме ненависти и предубеждения против чего угодно сверхъестественного.
— Мама — добропорядочная католичка старой школы, ничего плохого в этом нет.
— Пап, она обожгла меня, когда мне было четырнадцать, чтобы я знала, каково мне будет в Аду. Ей казалось, что это заставит меня прекратить использовать мои силы, чтобы поднимать мертвых.
— Что? Ты говорила, это была случайность.
— Нет, пап, она говорила, что это была случайность.
— Почему ты мне не сказала?
— Ты все равно никогда мне не верил, зачем говорить?
— Это был ожог второй степени, Анита.
— Я в курсе, пап, поверь мне, я помню.
— Ты должна была мне рассказать.
— Рассказать, что твоя обожаемая святоша-мать схватила меня за руку и поднесла горящую свечу к моей коже?
— Она говорила, что ты играла со свечкой, и та упала.
— От упавших свечей не бывает ожогов второй степени, особенно если ты можешь отдернуть руку, пап.
Он замолчал. Я позволила тишине накаляться, потому что не знала, что еще сказать. У меня ушли месяцы терапии на то, чтобы все вспомнить и найти такое объяснение произошедшему, которое оправдало бы отца, когда он не защитил меня. Но мою бабушку ничто не оправдывает. Она могла гнить в своем обожаемом Аду, мне плевать. В трубке я услышала, как отец говорит с кем-то.
— Она сказала, что ты ее ударила.
— Она жгла мне кожу открытым огнем.
— У нее на лице был синяк, она мне сказала, что упала, когда ты обожглась. Ты ударила свою бабушку?
— Ты сам учил меня драться, пап, для чего еще это делать, как не для самообороны?
— Ты ударила свою бабушку прямо в лицо?
Я заорала:
— Она жгла мне руку, повторяя, что я буду вся гореть вот так, если не прекращу творить зло. Я защищала себя, используя навыки, которым ты меня научил, и спасла себя от ожога третьей степени, если не хуже.
— Я не могу поверить, что все было так, как ты рассказываешь, Анита.
— Ты всегда верил ей, — я больше не орала, даже не злилась. Я просто устала, ужасно устала.
— У вас обоих были отметины, я мог бы поверить тебе.
— «Мог бы»? «Бы»? — гнев вернулся, та ярость, которая, как я верила, осталась во мне после смерти матери, но терапия помогла мне понять, что этот гнев шел из детских воспоминаний. Не сказать, что я реально забыла произошедшее, скорее моя семья продолжала повторять свою версию так часто, что я просто сдалась и приняла ее за правду. Они любили меня, даже моя бабушка любила, они бы ни за что не навредили мне умышленно, верно? Неверно, пиздец как неверно.
— Анита, мне жаль.
— Чего тебе жаль, пап? — голос у меня был спокойный, слишком спокойный. Не так реагируют в ситуации, где есть столько эмоций. Теперь я знала, что это не только защитный механизм, но и деструктивный. Защитный потому, что он помогал мне пройти через это, а деструктивный — потому, что все те подавленные эмоции, которые я должна была прочувствовать, оказались просто похоронены во мне, и продолжали всплывать годы спустя.
— Мне жаль, что ты пострадала. Жаль, что ты оказалась в ситуации, когда тебе пришлось ударить свою бабушку.
— Она идеально играет в мученицу, пап, всегда так было.
— Анита, пожалуйста.
— Что «пожалуйста», папа?
— Я люблю вас обоих.
— Ну, раз ты так говоришь.
— Анита, я люблю тебя.
— Я тоже тебя люблю, пап. Спасибо, что научил меня боксировать, потому что с тех пор она больше ни разу не поднимала на меня руку. Видимо, у меня реально крутой хук справа, как ты и говорил.
— Я не знаю, что сказать.
— Тогда давай прощаться, потому что я тоже не знаю.
— Я люблю тебя, — проговорил он.
— Ага, я тоже тебя люблю, пап.
Голос у меня был спокойный, лишенный эмоций — таким тоном ты говоришь «я люблю тебя», когда не имеешь этого в виду, но дело было не в этом. Я любила своего отца, хотела бы разлюбить, потому что если бы не любила, то могла бы послать его ко всем чертям, чтобы он больше не отравлял мне жизнь. Если бы я не любила свою семью, то давно бы порвала с ними связь, и просто жила бы счастливо той жизнью, которую сама построила, но я любила их. В тебе всегда будет та хрупкая часть, тот внутренний ребенок, который хочет, чтобы твои родные любили тебя, защищали, даже если в действительности они этого не делают. Какая-то часть тебя хочет, чтобы они покаялись и попытались все исправить. Нам хочется пережить этот момент из фильмов от Холлмарк (кинокомпания и канал, который выпускает семейные фильмы — прим. переводчика), который почти никогда не происходит за пределами экрана. Я была маршалом США с самым высоким числом легальных убийств на счету, я выше этой нелепой надежды, но надежда — лживая сука, которая играет с тобой крошечным обещанием, чтобы ты не захотел все бросить. Черт, черт!