Король Арды смотрел на Врага далеко не так благосклонно. Он считал, что его жалкое состояние —закономерное следствие череды отвратительных мелькоровых деяний, а потому удивляться нечему. — Вспомни, сколько раз нас губила жалость, — говорил Манвэ, и снисхождения к брату в его тоне не было. — Взгляни, свет ему чужд и глубоко противен, твоё добро для него лишь средство добиться послаблений, но стоит свету вспыхнуть чуть ярче, и он обнажит его сущность... Манвэ выступил вперед, подойдя к Мелькору и зажигая луч света, подобный пламени, от которого тот отшатнулся, забиваясь в угол. Варда встала перед ним, тем самым неосознанно закрывая от супруга распростершегося на полу Мелькора, и Король Арды отступил, видя её решимость. — Не понимаю тебя, — добавил он. Но затем утешил себя тем, что уж если черная тень поселилась в его чертогах, то по крайней мере она не станет бродить по Арде, неся вновь разрушение и беды, а окажется всецело под его присмотром. С этими мыслями он покинул чертог, и, что немало уязвило его самолюбие, супруга не последовала за ним.
Варда осторожно нагнулась, разглядывая худую тень, прятавшую от неё и от всяких лучей солнца лицо. Скоро в покоях её стараниями царил полумрак. Она взяла руки Мелькора в свои. Её сердце сжалось вновь при виде обожженных черных ладоней, длинных худых пальцев и острых когтей; её сердце замирало, когда эти когти её дотрагивались. Но когти были осторожны и лишнего себе не позволяли. Ей хотелось бы исцелить их, но даже её сил не было достаточно, чтобы обратить в мире вспять всё зло. — Мэлько, — позвала она, — ты всё ещё не видишь меня? Он покачал головой. — Я чувствую твоё благое сияние, госпожа, оно мягкое, как покрывало ночи, что я всегда любил. Голос отдавал безнадёжностью, и Варда поневоле вспомнила, с какой страстью он некогда её любил, и ощутила укор совести: не подаёт ли она лишних надежд? — Если тебе слишком больно видеть меня и ощущать, если неведение блаженнее, я могу... — Умоляю, нет, госпожа. Я не причиню вреда. Мелькор верно угадал, что ему в его положении оставалось лишь смирение, и с братом держался опасливо. При виде Варды же и впрямь озаряла его душу некая слабая надежда, что не могло не радовать Кементари, которая чувствовала этот огонёк, отсвет прошлой его к ней страсти, и надеялась, что ему суждено переродиться в нечто лучшее. Если брата поблизости не было, он всегда отвечал на её просьбы приблизиться и, несмело дотрагиваясь края её одежд, давал врачевать свои глубокие раны; это несло боль, которую он терпел, и исцеление.
Глава 3
Элентари старательно промыла ему глаза; Манвэ противился, указывая на то, что иначе Моргот будет ослеплён сиянием Валинора: в их чертогах никогда не было тьмы — днём их освещала Ариэн, ночью — Тилион, а во время новолуний наполнял мягкий мерцающий звездный свет. Она искренне сокрушалась, но все же в душе её жила вера в то, что Враг способен почувствовать и оценить ее старания. Как, в самом деле, творение Эру можно уничтожить, как можно желать его гибели, как можно верить, что оно не было создано на благо Арды? — Ты похож на адана, который, зайдя далеко в леса и перепугавшись при виде дикого зверя, боится его, ненавидит, обращается в бегство или бросается вперёд, мечтая его убить и не ведая того, что и самый страшный зверь сотворен Эру не напрасно и ничуть для того, чтобы вселять в неразумных эдайн страх... — обращалась она к супругу. Ему при звуке этих речей хотелось закатить глаза, но вместо этого приходилось устало их прикрывать и указывать на то, что бдительности тому плану, однако ж, терять не следует. Поэтому Манвэ, проходя каждый раз по главному залу своих чертогов, видел черную тень в углу, и поначалу хмурился, но потом привык и даже ожидал ее увидеть, отыскивая взглядом. Тень сперва пугала, после раздражала, затем он смирился с ней и находил нечто смутно приятное, сравнивая свою судьбу с судьбой брата. Разве не правильно то, что он, Сулимо, заслужил свой титул верностью, послушанием, мудростью, честью, а брат разрушил все, что имел, и теперь пожинал плоды своих пагубных деяний? Так что мало помалу губы Манвэ трогала успокоенная улыбка. Иногда он пробовал подзывать его поближе и беседовать — брат внимал, хотя держался подальше. "Не мог же я его в самом деле так запугать", — проносилось у него в голове. — Иди сюда. Окончилось все тем, что он попытался подтащить брата к себе за цепь, которую Варда, случайно заметив сцену, прямо-таки вырвала у него из рук. — Манвэ! Ты его пугаешь! — Я стремлюсь к его благу, — ответил он, борясь с сопротивлением; когти Мелькора проскребли по полу — Манвэ явно был сильнее и побеждал. Манвэ не оправдывался, но ясно осознал, что в ближайшее время сеанса публичных попыток вразумить врага делать не стоит. Супруга к тому же отчитывала его. — Ты вышел из себя, пугаешь вместо того, чтобы добрым словом привести к свету, и злишься. Не позволяй гневу овладеть тобой. — Я спокоен, — ответил Манвэ, надувшись. Варда окинула супруга печальным взглядом. Мелкие пёрышки у него на крыльях встопорщились, изобличая перед ней его воинственный настрой. Самой ей казалось, что сейчас, быть может, не время даже для вразумляющих речей. Лишь для милосердия, которое и без слов расскажет Морготу, что его любят и готовы принять обратно. — Твои деяния вызваны снисхождением, которое бессмысленно. Оно не возымеет действия. Ты увидишь, — убеждал Манвэ супругу и сам таил надежду на то, что, быть может, сам Эру проклял Моргота, а потому любая попытка его спасти станет бесплодной. — Нужно выждать время. Оно способно исцелять, если я буду терпелива. Постепенно он прозреет... — Увидит тебя вновь, преисполнится желанием, излишним в его положении, замыслит очередное зло... — продолжал Манвэ несколько нудно. Словом, разговоры такого рода велись подолгу. Варда вначале испытывала трепет, смешанный с жалостью, и ужасалась при виде того, во что Мелькор превратился, но, видно, её надежда и впрямь творила чудеса, потому что вид его вскоре перестал казаться ей отвратительным. Хотя, безусловно, оставался достойным сожаления.