Позже Теальдо подумывал, что мог ответить иначе, если бы не провел так много времени в дороге и так мало – под одеялом. Наверное, мог – когда вступала нужда, солдат удовлетворял ее, даже если за это приходилось платить. Или все же не мог… потому что одно дело – платить серебром, а вот так… Кроме того, очень уж он вымотался.
Вытряхнув из поясного кошеля галету и кусок отдающей фенхелем колбасы, он сунул их в опасливо подставленные ладони елгаванки. Та осторожно приняла еду и со вздохом принялась расстегивать рубаху, исполняя неприятную, однако неизбежную повинность.
Теальдо покачал головой.
– Не стоит, – бросил он. – Давай уматывай отсюда. Убирайся и поешь где-нибудь.
Говорил он по-альгарвейски – другим языкам солдат не был обучен. Чтобы в значении его слов не оставалось сомнений, он сделал вид, будто отталкивает елгаванку. Это она поняла: поклонилась часовому низко-низко, будто герцогу или даже самому королю. Потом оправила рубаху, наклонилась, чтобы чмокнуть солдата в щеку, и торопливо скрылась в темноте.
Сменщику своему он не рассказывал о случившемся. И приятелям поутру – тоже. Те лишь посмеялись бы над ним за то, что не воспользовался случаем. Он и сам на их месте посмеялся бы над растяпой.
Вскоре после рассвета долгий марш возобновился. Но рота недалеко успела уйти на восток, прежде чем к капитану Галафроне подскакал курьер от полковника Омбруно. Галафроне выслушал его, кивнул, послушал еще немного и вскинул руки, останавливая марширующих.
– Мы их разгромили! – крикнул он. – Король Доналиту бежал из дворца, как Пенда Фортвежский, когда ункерлантцы подступали к его столице. Надеюсь, мы поймаем сукина сына, потому что иначе он окопается на Лагоаше – куда ж ему еще податься? Но его наместник – герцог какой-то не то министр – подписал безоговорочную капитуляцию. Ура королю Мезенцио – и трижды ура за то, что больше нам не придется воевать!
– Мезенцио! – счастливо заорал Теальдо вместе со всеми.
Да, Галафроне знал, о чем мечтает простой солдат.
– Болван! – вскричал конунг Свеммель великим криком. – Идиот! Остолоп! Межеумок! Сгинь с глаз наших! Опала наша на тебе, и вид твой – как скверна в очах наших! Вон!!!
Указательное местоимение второго лица в ункерлантском почти вышло из употребления. Пользовались им порою возлюбленные и еще реже – люди, охваченные иными сильными чувствами. Как сейчас Свеммель.
Маршал Ратарь поднялся на ноги.
– Слушаюсь и повинуюсь, ваше величество, – ответил он четко, словно конунг дозволил ему встать прежде, вместо того чтобы призвать не в палату для приемов, а в тронный зал и там продержать унизительно распростертым на ковре перед сборищем высших придворных чинов под тугими струями своей ненависти.
Словно в годы учебы в королевской военной академии, Ратарь исполнил поворот «кру-гом» и двинулся к выходу из зала. Придворные перешептывались за его спиной, но маршал делал вид, будто не слышит. Разобрать все дословно он не мог, но и так знал, о чем рассуждают придворные в расшитых камзолах: делают ставки на то, когда конунг Свеммель объявит о казни и как именно опальный военачальник лишится жизни. Оба эти вопроса занимали и самого Ратаря, но будь он проклят, если позволит кому-либо узнать об этом.
Спину его буравили десятки взглядом. Ратарю пришло в голову, что дворцовая стража может арестовать его сразу за тяжелыми бронзовыми дверями. Когда этого не случилось, маршал тихонько поцокал языком – знак облегчения, столь же примечательный для невозмутимого Ратаря, как обморок – для любого другого генерала.
От тронного зала палату, где ункерлатские дворяне оставляли оружие, прежде чем предстать перед своим монархом, отделял короткий коридор. Остановившись, Ратарь ткнул пальцем в сторону маршальского меча.
– Дай сюда! – бросил он лакею, чьей единственной обязанностью было приглядывать за роскошно изукрашенными режущими предметами и самому блистать галунами.
Лакей заколебался.
– Э, господин маршал…
Ратарь оборвал его резким взмахом руки. Если бы пальцы его сжимали рукоять указанного меча, лакею не поздоровилось бы.
– Дай сюда! – повторил он. – Я маршал Ункерланта, и конунг не разжаловал меня покуда.
Пожалуй, единственное, чего не сделал Свеммель. Разжаловать маршала в рядовые было, надо полагать, милосерднее. Но формально Ратарь был прав.
– Если его величество потребует вернуть меч, я сдам его конунгу или тому, кого назначит конунг на мое место. Но не вам, сударь мой!