Гаррет прижимает ладони к закрытым глазам и дивится тому, что для света это не преграда, что свет не щадит его. Гаррет ощущает себя жалким. Он чувствует, что свет чист и совершенно недвусмысленен.
Гаррет глядел в свет и придумал новое определение того, на что должен походить бог. Он ощущает оказанную ему честь – среди всех смертных именно ему было разрешено мельком взглянуть на божественное. Его ум воспринимает свет как жаркий, хотя он и не чувствует, чтобы тело поджаривалось, а этого можно было бы ожидать. Такой чистый, такой абсолютный…
Никогда в своей жалкой жизни смертного он не был свидетелем такого представления. В конце концов, свет слишком силен. Гаррету надо бы отвернуться, но он не может. Куда бы он ни повернул свою голову, свет перед ним, очищая от замыслов, вины, человеческих слабостей и ошибок прошлого, как и от ошибочных представлений о будущем. Свет вечен – здесь, в голове Гаррета.
Он пытается подыскать слова, чтобы преподнести их свету, но в голову приходят лишь ограниченные человеческие понятия, такие как «любовь».
Женщина в постели с супругом. У них перерыв в приступах занятий любовью, глаза женщины прикрыты, голубые в этой полутьме, излучают особое свечение, которое говорит мужчине: он – все, что она видит, или все, что хочет видеть сейчас.
Она говорит ему, что любит. Нет необходимости. Слова во тьме в любом случае приносят ему духовное благо.
Она касается его носа пальцем и медленно ведет им вниз. Ты. Я люблю.
Он знает.
Он уже хочет что-то сказать в ответ, чтобы не оставлять ее в одиночестве в их теплой тишине после близости, не оставлять без ответа ее слова любви. Пытается придумать что-нибудь сексуальное, замысловатое и исполненное любви, чтобы доказать, что он не равнодушен.
Он лежит на спине, одна из ее ног, теплая и влажная там, на самой мягкой части внутри бедра, лежит поверх его ноги. Ты мой, говорят эти объятия. Ты тот, кого я хочу.
Мужчина все пытается подобрать слова и не может. И упускает свой шанс. Если ты упускаешь момент, его заполняют иные силы, за тебя, и мало кто может это контролировать или выбирать.
Позже мужчина думает, что, если бы только он заговорил, не случилось бы всего плохого, что произошло.
Громкий шум. Мужчина осознает, что его жена вопит, а он лежит лицом вниз, грубо прижатый щекой к ковру. Его жена кричит, задавая вопросы, ответов на которые в этой жизни уже не будет. Мужчине застегивают наручники на запястьях. Его поднимают за наручники, нагого, и в спальне включается свет.
Гаррет вертит головой, пытаясь что-то увидеть. Один из пленивших его со всей силы ударяет тыльной стороной ладони. Он успевает увидеть жену, тоже нагую, которую прижимает к стене, держа ее за горло, человек в облегающем деловом костюме. В свободной руке человек в костюме держит пистолет, в дюйме от ее носа, и, не стесняясь в выражениях, говорит ей, чтобы она заткнулась, а то хуже будет.
«Будто в скверном гангстерском боевике», – думает мужчина.
Все это он видит за восьмую долю секунды. Потом удар. Он снова падает на пол, чувствуя, как течет кровь из рассеченной брови.
Его лодыжки туго стянуты виниловой удавкой, какой пользуется полиция. Его подымают, лицом вниз, с болтающимся пенисом, и выносят из его собственной спальни, как барана на вертеле.
Прежде чем пленившие Гаррета проносят его в дверь, он пытается увидеть жену. В это мгновение необходимость увидеть ее в последний раз становится самой главной потребностью.
Гаррета уносят, и он говорит, что любит ее. Он не может знать, слышит ли она. Не видит ее, когда говорит эти слова. Вот они, произнесены с такой легкостью.
Он больше никогда не увидит свою жену.
Доннели посмотрел на ящик со смешным выражением лица, накренив голову вправо. Затянулся так, что на сигарете прибавилось пепла на четверть дюйма. Пожал плечами, как комик, который понимает, что только что отпустил отличную шутку, а аудитория слишком глупа, чтобы ее оценить.
– Так что сделал этот парень? – с наигранной легкостью спросил он.
– Засекречено, – ответил Камбро. – Не твоего ума дело. Это, Честер, глупый вопрос, и постарайся таких не задавать.
– На всякий случай, – сказал Доннели. – Предполагается, что я буду задавать неожиданные вопросы таким умникам, как ты, чтобы проверить утечку информации. Так что же он сделал?
– Он репортер, насколько я знаю. Оказался в нужное время в ненужном месте с камерой и диктофоном, которые мы так и не нашли. Они приказали замести его.
– Очень смешно.
– Я хотел сказать, забрать, – ответил Камбро, доставая четыре таблетки аспирина с кодеином размером с M&Ms. – Еще вопросы есть?
– А что он увидел? Что услышал?
– Позволь задать тебе вопрос – хочешь на работе остаться? Или хочешь, чтобы я работу потерял?
– Целых два, – весело сказал Доннели.
– Ты первым два вопроса задал.
– Ага. Но твои ответы круче. Сигарету хочешь?
– Нет.
На самом деле Камбро хотелось закурить, но он решил, что следует лучше контролировать эту привычку. Определенно, находясь в этом тесном защищенном помещении, руки девать было некуда, и он был рад, что в эту смену его напарник – Доннели.
– Они посадили парня в камеру на четверо суток, стандартная выволочка. Никаких звонков. Никуда не выходить. Потом Человеческий Фактор принялся выбивать из него все дерьмо. Без толку. Они пользовались этим брезентовым рукавом, армированным металлом.
– М-м.
Докурив, Доннели поискал взглядом пепельницу. Плюнул и затушил о подметку.
– Никаких внешних отметин, а внутренние органы в пюре превращаются.
– Ага. Телефонный справочник они тоже использовали.
– И прочел он телефонный справочник и сказал: «Множество здесь героев великих, но сюжет убогий».
– Парень, у тебя миллион таких шуток, и все протухшие.
– Спасибочки.
Доннели похлопал себя по карманам, ища сигареты. Он себе клялся, что избавится от этой привычки. Не от курения, а чтобы по карманам не хлопать.
– И что?
– И то. Они привлекли Медицинскую Службу. Попробовали пентотал натрия (сыворотка правды). Не прокатило. Психоделики, потом электрошок. Опять по нулям. Вот и все.
Доннели поглядел во второй раз. И правда, на самом верху консоли, с которой работал Камбро, стоял кухонный таймер. У его жены почти такой же – круглый, с циферблатом, можно выставить до шестидесяти минут. Она им пользовалась, чтобы идеально варить кофе, была одержима такими вещами, как идеальный кофе. Доннели показал на таймер, потом на большой ящик.
– Ты его там запекаешь?
– Ага. Еще не готов.
Ящик был где-то полтора на полтора метра и напоминал промышленный холодильник. Покрытый белой эмалью и укрепленный стальными полосами, на нем не было ничего, только большой штурвальный запор вроде тех, какие Доннели видел на авианосце. От ящика к консоли Камбро шли толстые провода на 220 вольт.
– Тебя облапошили, – сказал Доннели. – Лед не сделаешь.
Камбро скривился, как всегда, когда слышал шутки напарника.
Доннели заметил – уже не в первый раз, – у Камбро совершенно круглая голова, будто луна с идеальным серпом волос до самых бровей и круглыми очками, как у безумного ученого, с синими и золотыми крапинками на оправе.
– Новые очки?
– Ага, старые слишком малы были. Сущая пытка. Мигрень начиналась, вот тут.
Камбро показал на виски.
– Долбаная пытка, настоящая. Блин, если тебе от меня какая-то информация понадобится, просто заставь меня надеть старые очки. Я тогда детей родных убить готов буду, только бы их снять.
Доннели прошелся вокруг ящика, сделав полный круг.
– И как нам это называть?
– Холодильник. А как еще?
– Репортер? Смешно. У большинства журналистов нет ни хребта, ни спермы, чтобы выдержать такой марафон.