— А что альгарвейцы сделают с теми, кто помогает каунианам прятаться в городе?
Эалстан помрачнел — должно быть, надеялся, что девушке не придет в голову задать этот вопрос. Зря надеялся, конечно: указ оккупационного правительства попадет и во все газеты.
— За укрывательство беженцев — так они это называют — полагается кара, — неохотно ответил он. — Какая — в объявлении не сказано.
— Какую альгарвейцы назначат, такая и будет, — заключила Ванаи, и юноше оставалось только кивнул. Девушка ткнула пальцем ему в грудь, точно это он расклеивал злосчастные плакаты: — Вот теперь тебе из-за меня грозит опасность.
Это было еще страшней, чем самой прятаться от жандармов.
Эалстан пожал плечами.
— Никто не знает, что ты здесь. Я не уверен даже, что домовладелец знает, и это хорошо — хозяева меблирашек все как один жадные, подлые сукины дети. Родную мать удавят, лишь бы грошик в кошеле зазвенел.
Ванаи сказала бы «в кармане», но на фортвежских длиннополых кафтанах карманов не было. А еще ей было очень интересно: откуда Эалстан набрался знаний о привычках домовладельцев, если сам всю жизнь провел в отцовском доме, покуда не бежал оттуда после драки с двоюродным братом. Девушка уже хотела посмеяться над ним, когда вспомнила, что юноша — сын счетовода и сам счетовод. О хозяевах меблированных комнат и их обычаях он знал куда больше, чем можно предположить.
— Не знаю только, — продолжал он, — сможем ли мы теперь выйти из дому вместе, на концерт Этельхельма или куда-нибудь еще.
«Не знаю» в данном случае означало «прекрасно понимаю, что не сможем». Это Ванаи понимала и все равно благодарна была Эалстану за то, в какие слова он облек неприглядную истину. Так у нее сохранялась надежда — единственное, что оставалось. Ванаи окинула взглядом неровно наложенную, грязную штукатурку, но видела вместо нее стальные прутья клетки в зверинце.
— Придется тебе принести мне еще книг, — сказала она. — И побольше.
Во всяком случае, за одно она могла помянуть Бривибаса добрым словом: пока взгляд ее скользил по печатным строкам, девушка забывала обо всем на свете. То было могучее волшебство — особенно когда пытаешься забыть, что сидишь в клетке.
— Принесу, — пообещал Эалстан. — Я уже думал об этом. Побегаю по лавкам букинистов — там можно раздобыть больше чтива за те же деньги.
Ванаи кивнула и вновь оглядела квартирку. Да, все равно что тюремная камера — даже на улицу теперь страшно будет выглянуть, чтобы никто не заметил ненароком светлые волосы в окне.
— Принеси мне еще поваренных книг, — попросила она. — Раз уж мне придется торчать в четырех стенах целыми днями, так хоть за плитой скоротаю время. — Она ткнула палцьем в живот Эалстану: — Растолстеешь у меня!
— Я бы попробовал, но откормить меня на нынешних пайках будет непросто.
В воздухе повисло несказанное: «Если Альгарве победит, все наши усилия будут напрасны». После победы у солдат Мезенцио уже отпадет нужда в кровавых жертвах, но привычка убивать кауниан — она никуда не денется. А как показывала история древнего племени в Фортвеге, приобрести эту привычку куда проще, чем избавиться от нее.
А скоротать время в клетке можно было не только за чтением и стряпней. Ванаи подошла к Эалстану и обняла его за плечи.
— Пойдем, — шепнула она, пытаясь вернуть возбуждение, охватившее любовников перед тем, как альгарвейцы принялись расклеивать свои проклятые плакаты. — Пойдем в спальню…
Тразоне шагал по развороченным улочкам Аспанга, с удовлетворением отмечая следы разрушений. Ункерлантцы сделали все, что было в их силах, чтобы вышвырнуть здоровяка и его боевых товарищей из города, но не преуспели. Знамя Альгарве — зеленое, белое, и алое — до сих пор реяло над вбитым в землю Аспангом.
А чуть ниже колыхалось на ветру другое знамя, зеленое с золотом — знамя воскрешенного королевства Грельц. Всякий раз при виде грельцкого флага в груди Тразоне клокотал хохот. Солдат отлично понимал, что королевство это липовое — это было понятно каждому защитнику Аспанга. И если об этом не догадываются сами грельцеры, они еще глупей, чем думалось Тразоне.
Здоровяк фыркнул. По его мнению, жители Грельца ничем не отличались от вонючих ункеров. Только и ждут, чтобы нож в спину всадить. Он даже оглядывался каждые пару шагов. Хотя город и полон альгарвейских солдат, а шлюхиным детям все равно доверять нельзя.
Тразоне вышел на базарную площадь, пострадавшую не меньше жилых кварталов Аспанга. И все же городские торговцы и крестьяне из близлежащих сел привозили на рынок свой товар — иначе им пришлось бы голодать. Без сомнения, многие из них докладывали об увиденном в городе ункерлантским партизанам, не перестававшим нападать на альгарвейские тылы.
— Колбас! — крикнула Тразоне какая-то баба, размахивая серо-бурыми кольцами. — Хороши колбас!
Солдат готов был прозакладывать последний медяк, что до войны баба ни слова не знала по-альгарвейски.
— Сколько? — спросил он.
Альгарвейским солдатам приказано было не грабить местных на площади, хотя остальная часть Аспанга считалась законной добычей. А колбаса на вид была повкусней той, что выдавали на полевой кухне.
— Четыре колбас — один сребреник, — ответила баба.
— Воровка! — отрезал Тразоне и принялся торговаться.
Четыре колбасы обошлись ему меньше чем в половину суммы, которую грельцкая крестьянка запросила вначале. Тразоне ушел с базара вполне счастливый. Что баба попросту не осмеливалась всерьез торговаться с солдатом оккупационной армии, вдобавок вооруженным, ему в голову не пришло, а если бы и пришло — какая разница? Главное — не переплатить.
Не успел он уйти с площади, как увидал идущего навстречу майора Спинелло и попытался, как мог с охапкой колбас в свободной руке, отдать честь.
— Вольно, — отмахнулся Спинелло, приглядываясь к покупке Тразоне. — Солдат, это тебе полагается ункерлантским девкам свою колбаску предлагать, а не у них отбирать последние!