Лужа крови в кузове была такой, что в ней купаться, наверно, можно было. Натекло из Егора и Тихомира. Оба были мертвы. А я всё пытался привести в чувство мёртвого друга.
— Тварь!!! — я повернулся к умирающему жнецу и заорал.
Вдалеке от моего вопля шарахнулись два вульфа, чего раньше за ними не наблюдалось. А потом я услышал стон. Степан Порфирьевич! Я кинулся к десятнику и понял, что тот ещё жив. Даже успел перетянуть себе ноги жгутами из аптечки. И даже вколол обезбол. Всё-таки он крутой мужик!..
— Федя, беги… Беги к сто две…
Но я не побежал. Нельзя бежать вот так, оставляя командира умирать за спиной. Я заорал для храбрости, распугав ещё нескольких вульфов. А потом взвалил обрубок десятника на спину и потащил, припадая на раненую ногу.
До сто двенадцатого было метров двести. И у меня не было ни шанса. Вульфов здесь оказалось много: они засуетились вокруг, потянулись ко мне… Но сначала одного, а потом и второго поджарило огненными шариками, прилетевшими от заставы.
И с каждым выстрелом шарики прилетали всё быстрее.
А потом рядом зарычал мотор. Кто-то снял с меня десятника, после чего в машину втащили и меня.
— Смотри, не бросил…
— Гони, давай! Гони!..
— Ходу! Ходу!..
Перед глазами плыло. Дёргало всю правую сторону тела. Боль рвала сознание на куски. И будто вдалеке звучали голоса:
— Не жилец… Пристрелить, может?..
— Неправильно это, парни…
— Так мучается ведь… Смотри…
Я почувствовал, как с меня стягивают броник и рвут одежду, оголяя правое плечо.
— Мать моя женщина…
— Чем это его так?..
— А давайте лучше пристрелим…
— Я тебе сейчас пристрелю, дебила кусок!
— Так это, господин…
— Ты моей премии решил пулю в лоб пустить⁈ А ну посторонись…
Я почувствовал, что на пульсирующее от боли плечо легла рука.
Затем почувствовал расходящееся от руки тепло…
А потом мне стало легче, и я сумел открыть глаза.
Я лежал во дворе сто двенадцатой заставы. Прямо на земле. Одежду опять, видимо, срезали, обнажив плечо — и выглядело оно страшно. Чёрные вены, чёрные прожилки под кожей и какой-то чёрный комок в правой груди. И это при том, что края раны от зуба почти затянулись.
— Ну вот… Теперь ещё постреляешь… — обнадёжил меня седой мужчина, сидевший рядом.
Я посмотрел на него и не особо удивился, когда увидел остриё изменённой кожи, тянувшееся на щёку по правой стороне шеи.
Меченый. Это он говорил про премию. И это он сделал что-то, чтобы я очнулся.
А вокруг толпились бойцы: и знакомые лица мелькали из нашего конвоя, и чужие — видимо, местные, со сто двенадцатой заставы. И все они смотрели на меня с жалостью. А ещё как будто даже с лёгким привкусом отвращения и брезгливости. Ну понятное дело, в общем-то… Я был отравлен. Я умирал. И только чудо могло поставить меня на ноги.
— Смотрите, вои! Смотрите внимательно! — приказал им меченый.
— Да чего смотреть-то, боярин? — удивился наш сотник. — Видно же, траванули…
— Да не траванули его! — отрезал меченый. — Запоминайте! Ещё не раз такое увидите. Ты как, парень? Как зовут-то?
— А-а… Фёдор, — ответил я, пытаясь привести в порядок мысли, но они, заразы, продолжали мельтешить в голове и путаться.
— Ну поздравляю, Фёдор… Или сочувствую, — ухмыльнулся меченый. — В любом случае, Русь приветствует нового отрока!
— Русь приветствует! — хором отозвались бойцы, стоявшие вокруг.
И только потом до них дошло, почему вдруг прозвучала ритуальная фраза. И до меня тоже, наконец, дошло. Я смотрел на странные прожилки, на вздувшиеся вены…
А затем ошарашенно спросил:
— А я теперь, что ли, меченый?
И тут я понял, что надо бы использовать другое слово. Поэтому, вжав голову в плечи, испуганно добавил:
— Ой…
Бойцы вокруг заржали, а боярин хлопнул меня по плечу.
— Ну можешь, конечно, себя и так называть… Но двусердым быть лучше, чем меченым, правда? А ты теперь, парень, двусердый. Становишься им, во всяком случае. Если выживешь, то с гарантией станешь.
— А я могу… Значит, я ещё и умереть могу? — к такому меня ни первая, ни вторая жизнь не готовили.
— Либо умрёшь, либо выкарабкаешься. Будь у нас тут двусердый лекарь, тогда он выровнял бы процесс выращивания сердца. А пока могу дать тебе совет: возьми в руки оружие и потрать последние три часа, пока ты ещё в сознании, на убийство отродьев Тьмы. Это, знаешь ли, очень способствует развитию чёрного сердца…
Боярин внимательно посмотрел в мои глаза… А затем помахал у меня перед носом рукой и, щёлкнув пару раз пальцами, спросил:
— Федя, блин! Ты понял, что я сказал?
— Идти убивать отродьев! — кивнул я, пытаясь уложить в голове происходящее.