Спина прямая, лицо спокойно-отрешённое. И по сторонам поглядываю, чтобы, значит, интерес изобразить. Мне же девятнадцать лет! И я в таком высоком кабинете впервые. Поэтому никакой внутренней расслабленности я изначально не чувствовал, а многозначительные взгляды Соболева мог слегка игнорировать — и так до предела напряжён.
Вот и пришлось его сиятельству переходить к усиленным методам нагнетания саспенса, как сказали бы в моей прошлой жизни.
Он стал покашливать, а потом ещё и «угукать». Читает-читает, а затем вдруг горло прочистит, скажет это своё: «Угу!», зыркнет на меня — и снова читать. Каюсь, вот тут я пару раз не удержался и поёрзал задницей по дорогой обивке стула. Неуютно-то как, а⁈
Дело Соболев читал ну уж очень вдумчиво. И это при том, что оно у меня было тоньше гимназического доклада по природоведению. Полевая мышь или кармыш и то куда интереснее, чем обычная человеческая особь из пригорода Ишима, поступившая на обычную военную службу. Нечего там настолько долго читать, не-че-го!..
— Ну что же… Поздравляю, ваше благородие, с получением второго сердца… — проговорил, наконец, голова, закрывая тонкую папочку и внимательно глядя на меня.
А я, по заветам из прошлой жизни, состроил вид лихой и придурковатый, дабы разумением своим начальство не смущать:
— Благодарю, ваше сиятельство!
— Служил хорошо, без серьёзных нареканий, — продолжил Соболев, разглядывая меня, как какую-то букашку на стекле под микроскопом. — Хотя история с обстриженными и покрашенными в белый кустами шиповника… Хм… Молодость.
Ну вот какой подлец донёс, а? Замяли ведь этот наш прикол… Ну подшутили самую малость над ребятами в дозоре, было дело… Но зачем в личное дело-то это заносить? Или, может, там ещё и листик со свидетельскими показаниями имеется?
— Мы вот в своё время тоже дурака валяли… — доверительно признался Соболев. — Тоже потом скандалы заминать приходилось. А потом они всё равно всплывают…
Ешь глазами начальство, Федя! Ешь глазами начальство!
Ах да! Спроси, что делали-то! Прояви, так сказать, живой интерес.
— А какие шутки использовали, ваше сиятельство? — он всё равно не ответит, но если я не поинтересуюсь, а понимающе улыбнусь, то вся история с моим возрастом посыплется, как карточный домик.
— Не скажу! — ухмыльнулся Соболев. — Сами придумывайте.
Помолчали. Я продолжал преданно смотреть на голову, а тот явно раздумывал, как бы ещё меня помучить. Само собой, я его этими своими трюками не провёл: мужику на вид лет шестьдесят-семьдесят. Хотя с возможностями, которые есть у аристократов — может, и вообще целая сотня. И видел он за всю жизнь таких, как я, десятки тысяч.
Но есть определённые правила поведения. И их неукоснительное соблюдение — это что-то вроде ритуала. Если тебе девятнадцать лет, ты рядовой воин армии Руси и пандидактионов не заканчивал — делать умное лицо, что называется, западло. Не надо в таком возрасте слишком умным быть. Чревато это. И слишком подозрительно.
А вот лихим — надо. И придурковатым — желательно.
Я ведь и в том приколе с кустами участвовал для поддержания реноме. Дурацких приколов мне и в жизни Андрея хватило с головой. Но если я, молодой солдат, ни разу на какую-нибудь дурь не подпишусь — это повод для сотрудников Тайного Приказа повнимательнее ко мне присмотреться.
— Тяжело там пришлось? Да, вой? — зашёл Соболев с другой стороны.
Подленько зашёл… Не положено так заходить. Что там на передке было — на передке и должно остаться. Мои переживания, моя боль, моё тревожно-депрессивное расстройство и флэшбеки… Это всё моё! Это личное, только для меня! И ещё немного — для лекаря, чтобы таблетку дал для нормализации сна…
А для начальства — это долг воина и мужчины. Который ты либо выполнил, либо не выполнил. А большего начальству знать необязательно. Мы убивали — нас убивали. Я выжил. Точка. Но отвечать что-то надо, и эмоций подпустить желательно…
— Неожиданно было, ваше сиятельство… — я постарался сделать вид, будто сдерживаюсь, что, собственно, было не так уж далеко от правды. — Но мы выполняли долг.
— И выполнили, — одобрительно кивнул Соболев.
Перед тем как я вошёл в этот кабинет, его хозяин с гарантией успел узнать, что случилось с моим десятком и моей сотней. Просто не мог этим не поинтересоваться. Он ищет мои болевые точки. Пытается нащупать и надавить, чтобы я начал тут верещать, пуская слёзы, сопли и раскрывая душу.
И это будет худшим, что я могу сделать.
Такие никому не нужны. Такие эмоциональные тряпки завтра сядут в кабаке, накидаются по самые брови — и выложат военные тайны первому встречному-поперечному. И плевать, что в девяти случаях из десяти этот самый встречный-поперечный будет из Тайного Приказа. В одном-то, самом последнем случае, это действительно будет тот, кому ничего нельзя рассказывать.