Беда в том, что у Перемыкова не было разрешения на оружие.
Однако сейчас это казалось меньшим из зол. Его сослуживец выглядел так, как не каждый псих в дурке. Перемыков лишь сейчас начал подмечать детали, которые ранее Кафаров успешно ото всех скрывал. Мешки под глазами? Это ещё мелочи. Щетина Руслана Алиевича говорила о куда больших проблемах.
Видно было, что он пытался бриться. Но каждый раз, когда бритва ползла по коже, срезая волосы, Кафаров начинал, видимо, отвлекаться. А затем и вовсе бросал это занятие на полдороги. И так из раза в раз, пока щетина не приобрела разную длину на разных участках кожи.
Да и порезы на коже лица были красноречивыми. Что уж говорить об отросших ногтях, под которыми — о ужас! — виднелись кое-где тёмные участки. А это вообще считалось недопустимым для чиновника подобного ранга.
Складки на манжетах рубашки… Слегка помятый служебный кафтан, на котором заметны были волосы и пыль… Значит, Кафаров и за одеждой перестал следить.
А ещё тонкая полоска на нижней губе, красная от регулярного покусывания. Общая худоба и слегка обвисшая кожа — видимо, из-за недоедания. Зато, будто в компенсацию, покрасневший, как у матёрых алкоголиков, нос.
— Послушай, Руслан Алиевич… Возьми недельку отгула! — оттянув ставший вдруг узким воротник рубашки, осторожно предложил Перемыков. — Вот вернётся голова, ты иди сразу к нему и спрашивай себе отгул. Съездишь за Урал-камень, нервы подлечишь, отдохнёшь… Ну что ты, в самом деле…
В ответ Кафаров посмотрел на Перемыкова бешеным взглядом. И хряпнув об стол стакан так, что стекло зазмеилось трещинами, яростно прошипел:
— Ты не понимаешь! Он моего человека поймал!
— Очень тебе сочувствую, — кивнул Перемыков. — Но всё обязательно наладится! Вот увидишь, Руслан!
— Нет… Нет!.. — Кафаров вскочил, нависнув над столом коллеги. — Ты просто не понимаешь!!!
Последние слова он рявкнул так, что Перемыков всё же вздрогнул от страха. Слишком уж громким стал голос Руслана Алиевича, и слишком злым — его взгляд. Поэтому, когда Кафаров дёрнулся вперёд, Перемыков испуганно вжался в кресло, рефлекторно выставив руки перед собой.
Но его сослуживец уже забыл о нём. Кафаров решительно повернулся к двери, бормоча себе под нос:
— Решено… Бежать!.. Решено…
Не всех сумели отловить в лесу люди Седова-Покровского. Им помешал кризис главы рода. И один бандит всё-таки сумел уйти. Вернувшись в Ишим, он не нашёл ничего лучше, чем обратиться к покровителю своего вожака. И Кафаров, на удивление, согласился ему помочь.
Но сначала затребовал полный отчёт. И чем дальше он слушал, тем страшнее ему становилось. По мере рассказа Кафаров всё отчётливей понимал: главе Седовых-Покровских известно обо всех его преступлениях.
Нет, конечно, наверняка он знать ничего не мог. Вдруг Толя всё-таки не заложил старого приятеля? И тогда о роли Кафарова в нападении на особняк никто не знает.
Но Руслану Алиевичу было страшно. Настолько страшно, что он накручивал себя всё больше и больше.
В итоге, накрутил так, что страх потребовал немедленной разрядки. И Кафаров, скрючив пальцы, вцепился к горло не ожидавшему такого бандиту. Вцепился и задушил. Зато ему хоть ненадолго стало легче…
Тело он прикопал в одном из глубоких сугробов, которые намело на окраине города. Такие сугробы могли хранить свои грязные тайны до самой весны.
О том, чтобы припрятать тело понадёжней, Кафаров не думал. Сначала он пребывал в ярости. Вернувшись домой, громил мебель, рычал, хлестал из горла дорогой алкоголь. Однако даже это не заглушало гадкое чувство стыда, рвущееся откуда-то из глубины.
Не за убитого бандита, понятное дело. Вовсе нет. Этот мелкий сучёныш наверняка заслужил свою позорную смерть.
Руслана грызло другое.
Если всё вскроется, даже родные братья и сёстры припомнят ему всё, что он позволял себе о них говорить: ленивые, ни на что негодные, неудачники… Обязательно всё припомнят. И позлорадствуют.
А что скажут его сослуживцы? Что будут шептать у него за спиной?
А если каторга? Если Толя всё-таки проговорится? Как вообще там жить, на этой каторге? И ещё повезёт, если Руслану там не встретится кто-то, кого он за время своего карьерного марафона на эту каторгу отправил.
Нет, если всё вскроется, Руслан — в любом случае, труп. Он ещё будет дышать, есть, пить, испражняться… Но вся его дальнейшая жизнь будет невыносимым позором.
На следующий день, страдая от похмелья, он стоял перед зеркалом и сам с собой торговался. Убеждал, что ничего не кончено, что жизнь ещё может наладиться. И что, возможно, о самых серьёзных его прегрешениях никто не узнает.