— А помнишь, как ты спрашивал меня когда-то о нем? — вспоминает Вера.
Кажется, они думают об одном.
— «Теплотища», «красотища», «страхотища», — говорит Саша, и оба смеются. — Четыре года! Много!
— Много!
Они опять замолкают и смотрят на море. Оно сегодня тихое, и старый военный катер идет плавно, и солнце замерло в небе, и воздух соленый, густой, только чуть свежий.
Взрослых рядом нет, и Саша наконец решается:
— Вер!
— Что?
— Я вот все думал тут, что тебе подарить к приезду! Все, в общем-то, передарил вроде за эти три лета: и камни, и черепах, и крабов, и ежей, и раковины… И вот… В общем, песню я хочу тебе подарить. Только не смейся! Свою. Сам сочинил. Без музыки, правда. Хочешь?
— Конечно, хочу!
— Только я тихо, чтоб… Тебе одной…
Они наклоняются над бортовыми поручнями, и Саша тихо поет, глядя почему-то в воду:
— Саш! Но у тебя же голос! Голос очень хороший! — говорит Вера.
— А я теперь, знаешь, точно решил — на флот пойду, как папа. Вот так… Да, а песня как? — спрашивает Саша.
— И песня. Очень! И ты!
ПРОСТО САША
1
Почему-то все люди ждут весны. Будто с ней наконец придет то, чего ты всю жизнь ждал-ожидал, и она, весна, как лотерейный билет, принесет тебе не рублевый, а самый главный, несбыточный выигрыш.
Вот и этот больной.
— А там уже весна на улице, сестрица? Да? — спрашивает.
— Да, да, — говорит Саша, утешая его, хотя и не совсем понимает, что с ним. Ну, вырезали аппендикс, обычная операция. И какая погода на улице, он не хуже ее знает: больного привезли часа два назад, а она не выходила на улицу с утра. — Скоро и почки лопнут, и птицы запоют…
Так говорит она, потому что он — больной и вообще, как ей кажется, симпатичный человек.
А сама Саша любит все времена года. И зиму, и весну, и лето, и осень. И, может, дождливую осеннюю погоду — особенно, но не холодную, а теплую. В дождь хорошо думается.
Саша поправила одеяло на оперированном и сказала:
— Отдыхайте! У вас все хорошо. Отдыхайте.
— Спасибо, — сказал он и тронул Сашу за рукав халата. — А звать-то вас как?
— Саша, — сказала Саша.
— Александра значит, а по отчеству?
— Да что вы! Просто Саша.
Она вернулась в ординаторскую, где уже переодевалась Лена Михайлова, и тут у них начался вдруг разговор.
Начался с врачей и с белья, которое не успевают стирать. А потом…
— Ты зачем в медицину пошла, ты понимаешь?
— Не знаю, — сказала Саша. Когда на нее наступали, она всегда терялась и не знала, что сказать. — У меня мама…
— Мама, папа, это же наивно! Пойми, мы ж — медики, а медики всегда немного циники. Подумаешь, ну почище белье, погрязнее. Разве это главное? Мне бы твои заботы. Может, ты еще и грозу прошлогоднюю вспомнишь, что наш дом чуть не спалила? Ох, и глупая же ты, Сашка! Прошлогоднего снега ищешь! Не сердись, право, глупая, хотя и взносы принимаешь!..
Наверное, неумная!
Лена беспокоит ее. Двадцать лет всего, а уже так — ни во что не верит, ничего не слышит, все сама понимает. Может, и понимает. Лена другая, на Сашу непохожая, и жизнь у нее не такая, как у Саши. Но двадцать лет — это не двадцать пять, хотя, по правде сказать, и двадцать пять не кажутся Саше старостью.
Наверно, глупая она! Права Лена.
Можно, конечно, было ответить Лене Михайловой. И надо было, как Саша поняла уже потом, ночью, обдумывая снова весь этот разговор. Сначала про грозу. Да, гроза была, страшная гроза, но ведь ни у кого в городе она не спалила дома. И у Лены не спалила. Так что тут и говорить нечего. А если бы и спалила, то дом у Михайловых застрахован на любой случай. И на случай грозы — тоже. И все равно они новый дом рядом строят, каменный. Вернее, из шлакоблоков. Но и не в доме вовсе дело, а в грозе. Все лето почти страшная засуха была. Не только в полях, а и на своих малых грядках все завяло. Огурцы пропали, помидоры, морковка с луком — и те чахли. А тут, после этой грозы, погода установилась. Дожди пошли, такие нужные дожди, и жара спала. А про снег… Конечно, ее, Лену Михайлову, этот снег не волнует. А вот Вячеслава Алексеевича он занимает. Когда она еще в начале зимы выскочила на улицу с ведром — санитарки не было, — то столкнулась с хирургом на крыльце.