— Сюда можно положить? — спросила она Вячеслава Алексеевича.
Она, конечно, не понимала его состояния, но сама была смущена и не знала, что с ней происходит, почему ей так хорошо и одновременно страшно.
— Конечно, — сказал Вячеслав Алексеевич. — Вы уж только не обращайте внимания… Может, вы снимете пальто?
Она покорно положила свертки на стол и сняла пальто, а Вячеслав Алексеевич так и остался стоять с кулечком в руке, и Саше очень неудобно было подсказать ему, что надо положить кулек на стол и снять плащ. Тем более что сама Саша тоже стояла.
— Может, вы присядете? — спросил он наконец и, спохватившись, переложил снятое ею пальто в сторону.
Саша села на краешек продавленного дивана, пружины внутри его зазвенели, и чтобы хоть что-то сказать, тихо проговорила:
— А у вас уютно, Вячеслав Алексеевич. Вот у нас с Митей… тоже вроде хорошо, но все же у вас…
Зачем она — это? Ну чего вспомнила Митю, да еще при Вячеславе Алексеевиче? Саша сама не могла понять себя. Или это для пущей самостоятельности? Или ей хотелось чем-то оправдать себя перед ним?
— Это хорошо, я рад за вас, — сказал Вячеслав Алексеевич.
— Что вы, спасибо! — опять заносило Сашу. — Вот у вас… И работа и все! Вы знаете, как к вам относятся у нас в больнице. И…
Она лгала ему и себе, а может, и не лгала, потому что у нее дома ничуть не лучше было, но дома она как-то успевала, прибиралась, а здесь он, видимо, всегда один, и что уж тут требовать, когда у человека так сложилось, а складывается все в жизни всегда по-разному.
— Пожалуйста, конфеты!
Вячеслав Алексеевич высыпал на стол конфеты «Мишка», и «Мишка на Севере», и еще какие-то.
— Берите, пожалуйста! Прошу!
Саша не взяла, хотя очень любила сладкое.
— Спасибо! — сказала она.
Саша не знала, что сказать еще. Вячеслав Алексеевич продолжал стоять и как-то странно поворачивался к ней то лицом, то чуть боком. Но вот он сел на диван, передвинув верблюжье одеяло в сторону Саши, так, что оно оказалось между ними.
— Вот так, — сказал он.
— У вас, действительно, хорошо, — повторила Саша.
И опять они замолчали.
— Сашенька, включите, пожалуйста, радио, — вдруг попросил Вячеслав Алексеевич. — Там «Спидола» на столе.
Он назвал ее Сашенькой, и, кажется, это было впервые, и она почему-то смутилась, вспыхнула и тут же обрадовалась.
— А что там? — спросила Саша.
— Давайте послушаем насчет референдума. Утром не успел.
— Какого?
— Во Франции. Деголлевского, — объяснил Вячеслав Алексеевич, положив руки на стол. — Не знаю, как вы, а я чего-то не понимаю. И де Голль, по-моему, зря так…
Саше всегда казалось, что заведующий отделением всегда все понимает. А тут опять для нее неожиданное. Вячеслав Алексеевич признает сам, что чего-то не понимает.
Саша крутила ручку приемника.
— «Маяк» продолжает свои передачи, — сказало радио. — Передаем русские мелодии…
— И то хорошо, — сказал Вячеслав Алексеевич.
— А что?
— Да так… Слишком уж много всякого… В общем-то мне на автобус надо было. Но теперь уже не поеду. Не хочу!
— Это из-за меня? — робко спросила Саша.
— Что вы, Са… Что вы! Просто передумал…
Вячеслав Алексеевич был смущен, и Саша потому чувствовала себя не очень уютно, она услышала, поняла это недоговоренное «Са…».
— Я и спросить вас забыл: вы куда-то направляетесь?
— Да, к Лене Михайловой нашей, знаете? — сказала Саша. — Она здесь, на Интернациональной живет, рядом. Вот я к ней и шла…
— Ну бегите, бегите, не буду вас задерживать! — встал Вячеслав Алексеевич.
Уже прощаясь, Саша вдруг спросила:
— Вячеслав Алексеевич, а вы нам заметку напишите в первомайский номер? А то, знаете, никто не хочет…
— Если нужно, напишу, — согласился Вячеслав Алексеевич. — Только вы подумайте, о чем вам нужно, и скажите мне. Хорошо?
— Я подумаю, — пообещала Саша. — И скажу.
Он проводил Сашу через чужие пустые комнаты на улицу и к калитке. И здесь понял окончательно: никуда он не поедет. И все правильно.
Когда Саша ушла, он заметил вербу. Первое весеннее дерево уже выбросило свои мохнатые серые шарики и вот теперь ждет только тепла, чтобы первым расцвести этими ласковыми комочками. Они превратятся из серых в желтые раньше, чем появятся подснежники и одуванчики из не прогревшейся еще земли, раньше, чем вскроются почки на осине и ветле, и, может быть, вместе с прилетом скворцов. А потом зацветет орешник — тоже раннее дерево, и зазеленеет лиственница, и выплеснется из земли, поднимая сухую прошлогоднюю листву, свежая травка. Тогда и наступит весна.