Не сосчитать, сколько я раз пересмотрел наши совместные фото, которые были сделаны за семь прожитых лет. Да, мы фотографировались, бессмертным иной раз тоже хочется этих человеческих штук, а Мариус любил все человеческое и я знал, что он хотел всего этого со мной, а предлагал первый почти что робко. И я соглашался. Иной раз самому хотелось…
Не сосчитать, сколько раз я перечитывал его письмо мне, когда я взбрыкнул в очередной раз - это было в наш первый год. И сколько пролил слез, читая, помня наизусть каждое слово, перечитывая и снова обливаясь слезами… За эти годы я пролил их столько, что вообще удивляюсь, откуда во мне столько… Пролил больше, чем за всю свою вечность! В ту страшную ночь в Оверни Бенджи отговорил меня остаться под солнцем, пока не превращусь в пепел, и вот я до сих пор жив и упиваюсь страданиями.
Каждую ночь. Каждую минуту я лелею надежду… ни о чем другом не думая, ни к чему более не испытывая интереса, лишь музыка Бетховена и Баха звучит в доме. Сейчас Бенджамин держит мои руки, а я смотрю на картину, которую Мариус нарисовал года через два после начала наших отношений. Точнее, после их возрождения.
Мой Супруг в деловом костюме, одетый как всегда безукоризненно и я рядом, ниже его на пол головы, скрестив руки на груди, а он приобнимает меня за талию. На моем лице высокомерное, немного надменное выражение, на одухотворенном и немного печальном лице любимого призрак легкой улыбки.
Видно, что я горд от того, с кем стою на портрете, горд от того, кто мой Супруг. Рисунок с фотографии, что сделал для нас Дэниэл.
Я все уничтожил. Все разрушил, наговорив адского бреда в ту роковую ночь. Мой чертов характер, мой бедный Мариус…
Я писал ему письма, а затем придумал себе занятие: лежать и прогонять раз за разом воспоминания о нас двоих: Венеция, Оверни, Врата Троицы, Норвегия, Рим, вновь Венеция… Я наслаждался и вместе с тем утопал в боли от того, что этого более никогда не произойдет.
Я звал его. Я говорил с ним. Я любил его, обожал каждую минуту своей мрачной, холодной вечности. Ненавидел себя и преклонялся перед ним, говоря те вещи, какие не сказал, когда он был живой, рядом со мной и любил меня, исполняя все мои прихоти.
— Так идут мои годы, Бенджи, — сказал я ему, сидя напротив портрета, — я плакал так часто, что слез моих не осталось и я плачу сухими глазами…
— Тебе надо поесть, — очень тихо сказал он, — пожалуйста. Тебе нужны силы, чтобы хотя бы вставать с постели. Пожалуйста. Ты же хочешь его дождаться… может он явится к тебе? Как Магнус… как Клодия…
Голос его сорвался и он затих, увидев как я посмотрел на него. Я просто смотрел на него как мне казалось без особого выражения, пустыми глазами, но Махмуд заткнулся, словно испугался чего-то. Я успокаивающе сжал его пальцы.
— Все хорошо, дорогой, все хорошо. Я поем. Просто не хочу. Даже к крови безразличен.
— Выпей мою, — еле слышно. — Хоть пару глотков сделай.
— Мой милый Бенджи, — мой голос стал глух и даже трескуч, как у старухи, — не переживай так.
— Мариус бы не одобрил, если бы увидел тебя в таком состоянии, — сделал ход конем Бенджи, но я лишь скривил губы в грустной полуулыбке.
— Возможно его и нет рядом. Я не чувствую его присутствия.
— А если он приходит невидимым призраком?
— Но я бы тогда может…
— Ты можешь и не почувствовать. Если он не хочет, чтобы почувствовали его присутствие, то ты и не почувствуешь.
Бенджамин говорил робко и нерешительно, но я все же прислушался. Если и правда Мариус приходит… или приходил…
— Ладно, Бенджи, я сделаю пару глотков, не больше.
— А затем пойдешь на охоту! — Голос стал тверже, на что я лишь усмехнулся.
— Бенджи, может он хочет, чтобы я страдал? Тогда я буду страдать. Мне кажется, он хочет, чтобы я мучался…
— Нет, я так не думаю. Может быть только по началу так было… Я уверен, он совершал тот поступок, полный уверенности, что тебе все равно.
— Как мне искупить свою вину, Бенджи? Столько лет прошло… он не хочет меня не видеть, ни слышать.
— Ты этого не можешь знать наверняка, — уверял меня его тихий вкрадчивый голос.
— Но он бы уже появился, разве нет?
— Может он и являлся, но не показывает, что он здесь.
— Я не знаю… не знаю…
— Ну что мне еще сделать, ну? — В глазах мальчика я вновь прочел отчаяние.
— Любовь моя, друг мой, ты сделал достаточно, я за все тебе так благодарен, правда, но ты ничего не можешь более сделать. Я до сих пор жив, потому что надеюсь. Надеюсь на его прощение и может он появится передо мной, осчастливит меня этим. Я столько сказал ему…
— Я знаю…
— Говорю каждый день во сне и ночь наяву…
— Знаю…
— Я любил и буду любить его всегда, никто не займет его место в моем сердце, ни рядом со мной в постели. Никто и никогда. Никто не нужен…
— Но может когда-нибудь…
— Никогда, Бенджи, — прервал я спокойным, наполненным уверенностью тоном, — никогда до скончания веков.
— Великая любовь, — Бенджи наклонился и поцеловал мою руку. — Я преклоняюсь перед тобой.
— Мальчик мой, из-за моих беззрасудно сказанных слов я несу свой крест, из-за меня погиб Создатель и любовь всей моей жизни, а ты преклоняешься?
— Ты не специально. Ты не хотел.
— А что это меняет? Его нет. Его нет рядом со мной и его нет на этой земле как прекраснейшего из бессмертных. Его нет! — Выкрикнул я и Бенжди вздрогнул. — Я причинил ему настолько страшную боль, что он не выбрал иного выхода. Я буду вечно виноват в этом. Я проклят, Бенджи. Я ненавижу себя и проклинаю. Все бы отдал, даже собственную жизнь, если бы можно было все вернуть, я бы в ногах валялся столько, сколько придется, все бы было иначе. С Мариусом был бы уже другой Арман. И я бы все сделал для того, чтобы мы были запредельно счастливы, чтобы вернуть его расположение и любовь и быть с ним веками… И я шепчу это постоянно…
Бенджи покрывал мои руки поцелуями и плакал… снова плакал. Бедный мальчик, мне жаль его. Пусть он приходит реже ко мне, только расстраивается от моего вида, но он настаивает о частых приходах…
Вскоре он ушел и я остался один. Включил любимого Бетховина и стал встречать рассвет, смотря на Мариуса рядом со мной на холсте. Глаза с портрета смотрели мне в душу… Сколько его изумительное лицо я рисовал за эти годы одиночества!
— Я самый несчастный вампир на свете, Мариус, я лишился самого дорогого — своего сердца. Приди ко мне, любовь меня, хоть когда-нибудь, чтобы я смог, смотря тебе в глаза, на коленях сказать тебе, как мне жаль. Это не выразить словами, но я все же попробую. Как мне дико жаль, как невыносимо тяжело без тебя, как больно и как я по тебе скучаю! Как с ума схожу, Мариус! Хоть немного сжалься надо мной, молю лишь об этом…
***
Пришло время сна и Арман добрел до постели, свернулся калачиком и перед тем, как первые лучи мазнули верхушки домов, забылся сном. Из воздуха материлизовалась полупрозрачная фигура. Она оказалась возле самой кровати спящего и опустилась на краешек, рассматривая ангельское личико, черты которого словно стали острее и… старше. Непроходящая боль и переосмысление своего поведения изменили Армана не только внутренне, но и внешне. Оставили свой отпечаток — перед Мариусом спал далеко не юноша.
Да, он все слышал. Он слышал раскаяния Армана, его муки, читал его письма… Он все знал уже. Рука коснулась лица спящего, убрала пару прядей, упавших на лоб. Пальцы очертили линии носа, подбородка, рта, погладили по щеке…
— Мученик ты мой, кто же знал, что ты так будешь страдать! Так исходить в мучениях! Если бы я знал, что так будет, я бы не совершил тот поступок… Страдания преобразили твою душу, но какой ценой! Мой малыш, я появлюсь перед тобой и ты сможешь дотронуться до меня, а я скажу тебе то, что ты так жаждешь услышать — я тебя прощаю.