— Но ведь есть же хор, настольный теннис.
— Ну, хожу я, пою. Только кому все это надо? Блеем что-то фальшивыми голосами…
— А это что? — показываю ей на следующий рисунок.
— Композиция называется «Невнятица», — устало говорит она. — Знаете, бывают такие бессвязные, сумбурные сны, какие-то обрывки цветов, звуков, запахов. Бытийная мешанина. Ну вот я и пыталась это передать.
— По-моему, удалось. Светлана Сергеевна, давайте с вами сделаем вот что. Вы продолжайте делать рисунки, мне необходимо тщательно проанализировать изменения в вашем эмоциональном состоянии, переданные через цветообразы. Но главное — попробуйте находить в каждом дне некую точку радости, ловите себя на каждой позитивной мысли, ощущении, надежде. И попытайтесь зафиксировать это состояние, отметьте, в какие моменты это происходит.
— Точку радости? Любопытно. А что делать с негативными мыслями, с точкой боли?
— Побольше гуляйте и поменьше смотрите телевизор. Поймите, у вас есть не только прошлое, но и будущее.
— А зачем оно мне, будущее? Что в нем, кроме смерти?
— Смерть — только переход из одного состояния в другое. Иными словами, продолжение жизни на новом уровне, — я чувствовала, что говорю неубедительно, и Светлане Сергеевне требовались сейчас совсем другие слова, но не могла понять какие. Всегда самым трудным было найти для человека необходимые именно для него слова.
— Это все философия…
— Попытайтесь понять одну вещь: вы не доживаете, а полноценно живете. И жизнь здесь, в «Кленах», тоже может быть радостной и желанной.
— Желанной? Подумать только…
Смотрю в окно на оледеневшую кленовую аллею. Сегодня морозно, и в голубом воздухе парят редкие снежинки, медленно двигаются темные силуэты стариков. Скамейки пусты, и на них маленькие молодые сугробики. Так хочется дотронуться до них рукой…
Вот на таких же скамейках сидели мы с Сашей на Тверском бульваре, точнее, он на скамейке, я у него на коленях. Нам было по двадцать два, мы еще не были женаты. Только что сдали зимнюю сессию: он в Литературном институте, я в МГУ. Оранжевым влюбленным светом светили фонари, освещая наши бесстыдные поцелуи на виду у прохожих, и снежинки таяли, осев на волосах. А вечером мы шли, держась за руки, в консерваторию, где под звуки Моцарта жизнь казалась прекрасной, а счастье — правдоподобным.
— Мне кажется, счастье можно измерять в граммах, — как-то сказал он, — и они разбросаны повсюду…
— Его что, как колбасу, взвешивать? — рассмеялась я.
— Нет, конечно. Но мне кажется, с тех пор, как мы встретились, я набрал этих граммов очень-очень много.
— До килограмма уже добрал?
— Еще нет. Но буду к этому стремиться!
И он стремился. Как только вспыхнула новая любовь, наша — померкла. Саша стал реже бывать дома, иногда вообще не приходил ночевать. Тепло из наших отношений выветривалось быстро, как из натопленной избы с открытой настежь дверью.
А тут еще моя беременность.
— Ты же знала, что я не хочу ребенка. Я ведь говорил тебе?
— Говорил.
— Ну и о чем ты думала?
— О том, что хочу стать матерью.
— А я не хочу стать отцом! Понимаешь? Мне надо писать, у меня два неоконченных романа, и ребенок сейчас мне абсолютно не нужен.
— А когда будет нужен?
— Не знаю. Может, лет через пять. Может, через десять.
— Но мне ведь уже тридцать два…
— Ну и что? И в сорок рожают. В общем, сама заварила кашу, сама и расхлебывай. Сейчас нас, к сожалению, не разведут. Давай сразу после родов, ладно?
И он переехал жить к матери.
Пора на обед. Закрываю свой кабинет и — на первый этаж, в столовую. На выкрашенной в светло-розовый цвет стене черными буквами: «Поел — убери за собой». Под надписью — стол с грязной посудой: глубокие тарелки с бордовыми разводами от борща и мелкие — с ошметками жидкого картофельного пюре и тщательно обглоданными куриными косточками. На противоположной стене сиротливо висят две репродукции картин в помпезных рамах: шишкинская «Рожь» и Ярошенко «Всюду жизнь». Там через зарешеченные окна вагона поезда заключенные с жадной тоской взирают на свободных голубей, неторопливо клюющих на перроне хлебные крошки…
Длинный стол буквой «п» для обитателей пансионата и отдельный стол у окна для работников. Раздаются методичное звяканье ложек и негромко жужжащие голоса обедающих стариков.
Киваю раскрасневшейся в белом накрахмаленном чепце и фартуке поварихе Оленьке, ставлю на поднос свою порцию.
— Оль, а что попить?