— Мне кажется, ваша мать в любом случае вас давно простила. Проблема в вас. Вы до сих пор находитесь под ее влиянием. А насчет того, что не встретят — не беспокойтесь. Конечно, достоверной информации у меня нет, но, думаю, кто-нибудь обязательно встретит. Пускай даже незнакомый человек.
— Незнакомый? — в ее голосе удивление.
— Почему бы и нет?
— Что ж… Это лучше, чем никто. Я вот еще хотела сказать… Про темноту. Помните, вы посоветовали мне, чтобы преодолеть страх, выключить свет и посидеть так минут десять-пятнадцать, пока не привыкнут глаза. А потом походить по комнате, ощупывая предметы, убедиться, что ничего страшного в ней нет.
— Да, и как, попробовали?
— Попробовала. Врезалась в стол, упала и разбила вазу. Вот, видите? — Инна Федоровна, задрав юбку, продемонстрировала мне огромный желто-фиолетовый синяк на левой ноге чуть выше колена. — Спасибо Анне Викторовне, сделала йодовую сеточку.
Отсмеявшись, я спросила:
— Но когда вы ходили, вам было страшно?
— Да не особо… Только когда падала.
— Значит, один страх мы точно уже победили?
— Как вы можете шутить, Анастасия Александровна? У меня вон теперь нога болит!
Рыхлый стук в дверь. Шаркающие шаги, любопытные, окруженные тончайшими штрихами морщинок глаза. Это Ксения Петровна — долгожительница «Кленов». Ей девяносто три.
Она живет здесь уже лет двадцать пять, с тех времен, когда пансионат еще был обыкновенным домом престарелых. Старики, тогдашние ее соседи, уже давно поумирали, а она, как памятник сразу нескольким эпохам, родившаяся еще до революции, бодро шныряет по коридорам нового, демократического путино-медведевского мира, всем своим видом показывая, что ничего-то, в сущности, не изменилось: так же стареют и умирают люди, так же не умеют справляться с одиночеством.
Ксения Петровна часами может рассказывать о своей долгой жизни, а я могу часами слушать. Она прекрасная рассказчица. И ей есть о чем поведать. Старушка — ветеран войны, а их всего-то в «Кленах» осталось шестеро, четыре раза была замужем, имеет троих, уже очень пожилых детей, пятерых внуков и восьмерых правнуков. В ДЗО № 34 решила уехать сама, похоронив последнего мужа.
— Характер у меня тяжелый, — объясняла она, — чего я у потомства буду под ногами путаться?..
На Девятое мая, которое в пансионате скромно отмечают самодеятельным, по Лилиному рецепту изготовленным концертом и негромким стариковским застольем, вся грудь Ксении Петровны украшена орденами, и она дребезжащим от волнения голосом исполняет «День победы». Сидящие за столом хрипловато подхватывают и, не обращая внимания на театрально затыкающего уши музыкального руководителя, поют искренне, горячо, так, что слова вонзаются в меня, никогда не воевавшую, глубоко, как занозы. Я не слышу никакой фальши — только свежие, живые, очищенные от налета заплесневевшей истории, боль и радость, и — подпеваю.
— А кто ж это такой — психолог? — полюбопытствовала Ксения Петровна, впервые посетив мой кабинет.
— Ну, если совсем просто — человек, пытающийся уменьшить боль другого. Помогающий людям справиться со своими психологическими проблемами.
— Какими же такими проблемами?
— Даже скорее не проблемами, а сложными, депрессивными ощущениями: отчаянием, разочарованием, страхом, безутешностью…
— И-и-и, проблемы! Вот когда есть нечего, и твой дом на твоих глазах горит, и похоронку получаешь — это горе так горе. А разочарование… Баловство одно. Знаешь, милая, сколько мы всего в войну навидались! Не дай бог никому. И ничего, справились. Как видишь, живая.
Ксения Петровна никогда ни на что не жалуется. Чаще всего приходит просто поболтать, расспросить меня о моей жизни.
— Обо мне уже столько говорено, давай лучше, девонька, о тебе. Скоро ребеночек-то на свет попросится?
— Через три месяца.
— Угу. Питаешься хорошо?
— Хорошо.
— Это самое главное. Ну, а муж что, рад, поди?
— Не очень.
— Вот дурень. Нешто молодой?
— Тридцать два, как и мне.
— Пора уже, что же это он? Ну, ничего, ничего. Ребеночек родится, ручонками к нему потянется, отцовское сердце и оттает, помягчеет. Ничего, девонька. Меня-то второй муж бросил с младенцем на руках. Нет, подожди, или третий? Да нет, второй, кажется… Иван вроде не бросал, дай бог всем, как мы прожили. Значит, второй, паскуда. Точно, он. А муж-то у тебя кто?
— Писатель.
— Это чего же он делает? — удивляется старушка.
— Романы пишет.
— Рома-аны. Вона как… Чудно. И про что же?
— Так, о жизни.
— О жизни? Чтобы о ней написать, девонька, ее сначала прожить нужно. Любит тебя?