Удивил всех и Ефимка. К предстоящему празднику он бескорыстно выдернул десятка полтора гнилых зубов, а кое-какие и пощадил, заботливо запломбировав их.
Мы с Лилей и тетей Грушей нарядили в холле большую живую елку. Чтобы повесить игрушки на верхние ветки, приходилось взбираться на сделанного Толиком шаткого козла. Отважилась на это только Лиля. К стенам прилепили скотчем пушистую разноцветную мишуру.
Физрук, не зная, как проявить себя в волнительных, захвативших всех предновогодних хлопотах, предложил провести несколько веселых конкурсов, среди которых было прыганье в мешках и хождение вслепую с ножницами наготове, чтобы срезать ими конфеты, висящие на длинных нитках. Все его предложения были решительно отклонены терапевтом Анной Викторовной по причине ненадежного здоровья участников. Тогда обиженный Антон Иннокентьевич засел в танцзале, где вместе с Лилей, наскоро обученный ею, демонстрировал запыхавшимся ученикам, как надо танцевать.
…Володя приносит мне в кровать спелую, только что вымытую хурму — на блюдце с нее натекла небольшая лужица воды.
— Ну, что муж?
— Муж?
— Ты говорила — он собирался приехать за вещами. Приезжал?
— Приезжал.
— Забрал?
— Забрал.
— Ты как эхо прям. Что сказал-то?
— Ничего.
— Как — ничего? Неужели у него не екнуло?
— Наверное, нет. Попросил не вписывать его отцом.
— Вот подлец!
— Просто разлюбил.
— То есть ты его оправдываешь?
— Не оправдываю, а пытаюсь понять.
— Такое невозможно понять.
— Ну, почему же…
— Настюш, я еще раз тебя прошу: выходи за меня!
— Знаешь, мне никогда не делал предложения женатый мужчина.
— Но я же сказал, что разведусь.
— Володь, прошу тебя, не начинай все сначала. Для меня сейчас самое важное — доносить ребенка.
— Ты это потому, что я неполноценный мужчина, да?
— Перестань, Володь. Я устала и хочу спать.
— Сегодня же обо всем скажу жене.
— Не надо. И вообще, наверное, больше нам не стоит видеться.
— Но почему? Пойми — я больше не люблю ее.
Мы смотрим на мерцающие огоньки елочки — на потолке от них плавают розово-голубые зыбкие блики, слышно, как под окнами яростно газует застрявшая в плотном снеге машина.
— Разлюбить — не значит расстаться… Иди, Володь, тебе пора.
— Но хотя бы позвонить тебе можно? — спрашивает он в коридоре.
— Конечно, — целую его в гладко выбритую щеку, пахнущую хурмой.
Все уже знают, что работать мне осталось одну неделю. Потом в декрет. Дед Мороз приглашен на тридцатое декабря — мой последний рабочий день.
— Ну, как ты, голубушка, Анастасия Александровна? Отбываешь скоро? — приветствует меня тетя Груша.
Какое теплое слово — голубушка.
— Скоро, тетя Груш.
— Боишься рожать-то?
— Чуть-чуть.
— А я тряслась, помню! Ну, родила, слава богу. Гришку-то. Вырастила.
А теперь — сама знаешь. Вот как бывает…
История тети Груши известна в «Кленах» всем. Сорокасемилетний сын Гришка, неисправимый пьяница, пристрастился поколачивать мать, требуя денег. Не один год та терпела. А однажды была избита до полусмерти — еле спасли в больнице. Заявление в милицию писать не стала — как можно родного сына в тюрьму? — а попросилась жить, где работала, — в пансионате. Ироида разрешила и отвела ей коморку рядом с ведрами и швабрами, где дремали списанные топчан, стул и тумбочка. И на том спасибо. Зато — питание в столовой бесплатное.
— Гришка-то мой, знаешь… И сюда приезжать повадился. Требует, чтобы я на него квартиру отписала. Только пропьет ведь! Я уж попросила Толю с Витей не пускать его. Нет больше сил моих! Ну, дай бог, чтобы у тебя благополучно было. Обратно к нам воротишься?
— Собираюсь.
— Вот и славно.
Заглядываю к заведующей.
— Я, собственно, попрощаться.
— А, Анастасия Александровна! Проходите, проходите.
Замечаю, что сов на полках явно прибавилось — недавно у Ироиды был День рождения.
— Ну, что решили?
— В каком смысле?
— Вернетесь к нам?
— Непременно.
— Ладно-ладно, не ершитесь, я же не против. Бумаги на декретный отпуск все оформлены, зайдите потом в отдел кадров.
На заведующей новые синие кожаные шорты и голубая полупрозрачная блузка. В последнее время я несколько раз сталкивалась с выходящим из ее кабинета охранником Витей.