Юбилей, конечно, юбилей; не зря гости Вимбутаса в галстуках-бабочках и с белыми платочками в кармашках пиджаков — надо же, расстарались; и Даубарас в «бабочке», умора; и о чем они там шепчутся с Марго, не пожимает ли он ей руку; нет, о чем совещаются — там, на другом конце стола; а все-таки, кажется, пожимает; послушай, а тебе-то что, мозгляк; он представитель, а ты рабфаковец; представитель товарищ Даубарас — рабфаковец Глуоснис; писатель Глуоснис, чуете!
— Мой милый мальчик…
А это что — бакенбарды; господи, опять тот, в бакенбардах; нет, другой.
— Разрешите, мой милый мальчик, я сяду рядом…
Он не ждет ответа, он садится на стул, этот человек с узкими губами и жидкими волосами, накрывающими лоб блестящим пепельным веером, садится и придвигает себе рюмку.
— Шапкус. Вы знакомы с мадемуазель Маргаритой?
— Марго?
— Это уже на манер французских романов, мой милый мальчик. Читайте лучше Горького.
Он даже огляделся по сторонам, сам довольный своим остроумием, но, обнаружив, что никто его не слышал — разорвись бомба, и то не услышали бы, — принялся за салат.
Он тоже был с картины, с большой групповой картины в коридоре центрального университетского здания — над столом пинг-понга и табличкой БИБЛИОТЕКА; доцент Шапкус, который помимо всего прочего еще пописывает стихи — строит модели микромира; если вы, мой милый мальчик, на самом деле любите литературу…
— Любит? Это не то слово, доцент. Он творит сам.
— Творит?
Это Даубарас, представитель Казис Даубарас, — перестал шептаться с Марго, кивает головой, потихоньку разглядывая нас с Шапкусом; Марго скрывается за дверью; возвращается, разводит руками («Не отвечает, телефон не отвечает, Казис…»).
— Мой давний приятель Глуоснис творит сам, и, знаете, доцент, с точки зрения текущего момента…
— Ага, — Шапкус взглянул на меня; глаза у него были узкие, напряженные, как и губы. — Выходит, я не ошибся. Еще одна бессмысленная жертва на вечном алтаре муз…