Мы разулись и оставили обувь у порога. Песок был сухой и холодный. Ноги по щиколотку вязли в нем. Антон шел первым, мы за ним. Сзади нас светились лишь окна в доме Антона: мы не выключили свет. В остальных домах среди старых изогнутых сосен было темно — Монтерей спал.
— В каком прелестном месте вы живете! — воскликнула Майра. — Умеете устраиваться.
— Умею, — буркнул, не оборачиваясь, Антон. — Шесть лет назад, когда я здесь поселился, этот дом можно было купить за гроши. А я, дурья голова, не купил, а взял в аренду. Теперь его цена втрое подскочила, я плачу хозяевам половину того, что получаю. Будь я умнее, мог бы эти денежки спокойно пропивать.
— Вы и так себя не обижаете, — уколола его Майра.
— Эх, девушка, разве я пью? Только вот за компанию. Много ли выпьешь один… в пустом доме?
— Кто вам мешает жениться?
— А кто за меня пойдет? Вот вы… разве согласитесь?
— Я? При чем тут я? Сомневаюсь, подошла ли бы я вам.
— Почему нет? Пьете вы легко. А в браке что важно? Родство душ. Так сказать, не просто жена, а компаньон, — расхохотался Антон, и тюлени ответили ему скрипучими криками, словно приветствуя своего давнего соседа.
Мы уже добрались до камней, и вода шумела, взбивая пену, под нашими ногами. Брызги обжигали холодом.
Отсюда можно было разглядеть в воде черные маслянистые тела тюленей — морских львов. Они лоснились жирным отблеском, играя в черной воде и издавая радостные крики, как расшалившиеся дети. Один лежал в воде, как в постели, на спине и похлопывал себя ластами по груди, точно прилегший отдохнуть человек, довольный собой и всем миром. Тюлени гомонили наперебой.
— Вот они, мои собеседники, — воскликнул Антон. — Что ни скажешь, принимают к сведению… без спора. Погодите, ребятишки, сейчас я к вам нырну. Потолкуем по душам.
— Простудитесь, Тони, — попробовала остановить его Майра.
— Я простужусь? Плохо вы знаете русских людей. Мы — северяне. Привычны к холоду. Это вы тут все — неженки. Даже днем, под горячим солнцем, мои балбесы — солдаты не отваживаются сунуть ногу в Тихий океан. Вон там, на той стороне океана, — Россия-матушка. Моя холодная родина омывается той же водой. Эге-ге-ге-гей! — закричал он, уже раздевшись догола и сложив у рта руки рупором. Его длинная, костлявая спина белела под луной. — Эй, Русь! Слышишь меня? Это я! Твой блудный сын! Рыдаю в тоске на чужом берегу!
Он воздел руки над головой и, задрав бороду к луне, двинулся к пенной воде, зябко белея долговязым телом. С плеском ухнул, скрылся в пене. Потом его голова выскочила, как мяч, на лунной дорожке и, скользнув в сторону, слилась с темной водой.
Тюлени загалдели пуще прежнего. Должно быть, обсуждая между собой появление незваного гостя. Мы с Майрой сидели на холодном камне, потирая руками зябнувшие ноги, и смотрели на темный океан, туда, где растворилась, исчезла лохматая голова нашего друга.
— Есть такая русская поговорка, — сказал я. — Пьяному море по колено.
— Он может утонуть.
— Вполне.
Майра искоса глянула на меня.
— Тебя это не тревожит?
— Не знаю. Я уже свое отволновался. Теперь отдыхаю.
— И даже я?
— Ты, пожалуй, меня еще волнуешь. Единственная. — И я обнял ее за плечи.
— Не верю я тебе, — поежилась она. — Пустые слова. Лучше уж молчать.
— Словами мне тебе ничего не доказать. Вот вернемся в дом и ляжем в постель. Там и убедишься.
— В чем?
— Ну, хотя бы в том, что живое тело предпочтительнее вибратора.
— У меня на этот счет никогда не было двух мнений. Только живое мясо.
— Умница! За то и ценим.
— Долго ли? До Нью-Йорка? Пока не встретишь своих, русских. Их в Нью-Йорке полно.
— Никого я, Майра, не встречу. Никто меня не ждет.
— Ты же такой общительный.
— Возможно, и по этой причине. Из-за излишней общительности. Не здесь, а в Москве.
— Ох, какая печаль в твоих глазах! Тебе больно вспоминать?
— Я скоро умру, Майра.
— Совсем раскис. Вот не ожидала.
— Моя смерть сидит во мне. И ждет своего часа.
— Ну и открытие! Каждый носит в себе свою смерть. Мы рождаемся, уже приговоренными к смерти.
— Но моя смерть вещественная, ее можно увидеть на рентгене.
— Что у тебя? Рак?
— Нет, кусок железа. Сидит в сердце. Тихо сидит. Как потухший вулкан. Пока не оживет, не зашевелится. Тогда — конец. Удалить его из сердца хирурги не решились. Вот и торчит занозой с самой войны.
Я посмотрел в ее глаза, выражавшие искреннее сочувствие, и улыбнулся, чтоб рассеять ее грусть.
— Заодно я тебе и выдал свой секрет, упомянув войну. Ты можешь определить, как я стар.
— Ты славный, ты хороший, — она ласково потерлась носом о мою щеку. — Ты долго проживешь.
— Твоими молитвами.
— Я молиться не умею. А жаль. Я бы, действительно, попросила бы Бога за тебя.
Она притянула мою голову к себе, запустила пальцы в мои волосы, и мы какое-то время сидели молча и смотрели на океан и на луну, повисшую над ним.
— Скажи, Олег, — тихо спросила Майра, — ты разделяешь мнение Тони об американских женщинах?
— Мне трудно судить. Опыт ограничен. Если уж всерьез, то ты у меня первая американка.
— И никто до меня?
— Это не в счет.
— Приятно слышать. Ты, возможно, удивишься, если я скажу, что в основном согласна с Тони. К великому моему сожалению, он прав. Вибратор и в самом деле стал зловещим символом распада американского общества. И скоро это поймут не только Тони и я. Но уже будет поздно. Как ты считаешь?
— Поздно не бывает в этом деле. Природа умна и практична. Что-нибудь придумает. Убережет мир и на сей раз.
— А вот Тонн ни во что не верит. Как можно так жить?
— Он пьян. И немного фразер. Наговорил лишнего.
— Он беспринципен. И в трезвом виде такой же? Проклинает Америку, а свои знания отдает солдатам. Обожает Россию, а учит ее врагов русскому языку, чтоб им удобнее было расправиться с ней.
— Человеку надо есть. Слава Богу, он не попрошайничает, а своим трудом добывает кусок хлеба.
— Я бы предпочла кормиться милостыней.
— Ты бы? Не знаю, как бы ты запела, если бы пришлось стоять с протянутой рукой… Но не об этом речь. Антон любит Россию. Болезненно любит. Но не любит коммунистов. Он работает против них, а не против России.
— Когда наученные им молодчики будут стрелять в коммунистов, умирать-то будут русские.
— Не без этого. На то и война. Не игра в бирюльки. Но я не предполагаю войны в обозримом будущем. Непрочный мир продержится долго. На наш век хватит. Знаешь, как мне видится нынешнее взаимоотношение сил? С позиции слабости. Мир сохраняется не потому, что сверхдержавы так уж крепки, а, наоборот, из-за их слабости. Стоят три колосса, три гиганта — Россия, Америка и Китай, стоят на глиняных ногах. У каждого своя слабость, свой изъян. Вот они и стоят, привалившись друг к другу, чтобы не упасть. Только так и умудряются выстоять. А разъедини их, закачаются и рухнут.
— О чем это вы спорите? — над моим ухом спросил Антон. Мы и не заметили, как он выбрался из воды и совсем голый, не прикрывшись и рукой, неслышно подобрался к нам по камням и отряхнулся всем телом, рассеивая брызги, как это делает собака, вылезши на сушу. Майра повернулась к нему спиной.
— Небось мне косточки перемываете? — оскалил он длинные желтые зубы, дрожа от холода.
— Угадал. Вот она никак не возьмет в толк, как ты умудряешься и ненавидеть Америку и готовить к войне ее солдат.
— Чушь! — запрыгал он на одной ноге, стараясь другой угодить в штанину — Во-первых, абсолютно неверно, что я ненавижу Америку. Я ее жалею. И оплакиваю. А что касается моей работы, то ведь это чистейшей воды блеф. Все стадо моих учеников — совершеннейшие симулянты, за казенный счет прохлаждаются на моих уроках, вместо того чтоб учиться какому-нибудь военному ремеслу. Никаких знаний им не нужно. От их медных лбов все отскакивает, как от стенки горох. Я это вижу и тоже забавляюсь, несу на уроках всякий вздор, болтаю, что на ум взбредет. И мне за это платят вполне прилично. Хватит, чтоб спиться окончательно. Так что все логично, все вполне объяснимо. И я, и мои солдаты-ученики — еще одна стайка жучков-короедов, впившихся в благодушное тело Америки и понемногу выпивающих из нее соки. А теперь, мадемуазель, можете повернуться. Я прикрыл срам. Бежим домой. Затопим камин. Я совсем продрог.