— Сказать тебе правду? — посмотрела я на него исподлобья.
— Я знаю эту правду. Ты отвечаешь мне тем же. Мы больше ненавидим друг друга, чем любим.
— Нет, — покачала я головой.
Олег насторожился. В глазах его промелькнул испуг. Он ждал моих слов, как удара топором по голове.
— Не верь всему, что я говорю о себе. Не знаю почему, но, когда я с тобой, у меня возникает садистское желание говорить о себе гадости. Вымазывать себя говном. Чтоб ты корчился от вони. Почему это так, Олег?
— Значит, все неправда, что ты о себе говорила? — его мрачный взгляд прояснился хрупкой, недоверчивой надеждой. Как он ждал моих слов! Он бы зарыдал, скажи я ему «да», «конечно».
Но я не совладала с собой. Помимо моей воли мои губы скривились нехорошей ухмылкой, я сказала, дразня:
— Я этого не сказала.
— Так как тебя понимать? — затравленно глянул он мне в глаза.
— Понимай, как хочешь. Ты вдвое старше меня.
Он уронил голову, уперся бородой в грудь, обиженно выставил вперед нижнюю губу. Такую беззащитную. Я поднялась и, перегнувшись через стол, поцеловала эту губу.
— Пойдем отсюда, Олег. Я не хочу есть. Ну его к черту, этого итальянца. Поехали домой. Зачем мы теряем время? Я хочу тебя. Ты слышишь? Побежали. Иначе я отдамся тебе здесь, сейчас, на улице.
Он рассмеялся счастливым, беспечным смехом. Мы выскочили из-под зонта, воровато оглянулись, как расшалившиеся дети, не видит ли хозяин-итальянец нашего бегства, и вприпрыжку как сумасшедшие пересекли улицу, чудом не угодив под колеса.
Уже заскочив за угол, мы, продолжая игру, на цыпочках сделали несколько шагов назад, украдкой выглянули, и, увидев в дверях его, совершенно сбитого с толку видом пустого мраморного столика под зонтом, где мы только что сидели и таким волшебным образом испарились, дружно, не сговариваясь, показали ему язык.
Мы снова были сообщниками, неразлучными друзьями, что друг без друга дышать не могут. Нелепым и диким казалось, что минуту назад мы, словно два паука в одной банке, изощренно, без жалости, с каким-то изуверским наслаждением кусали один другого как можно больней.
Крепко держась за руки, мы продирались через липкую потную толпу, сквозь смрад от жаровен, где шипели в жиру шиш-кебабы, и устоявшийся запах антитараканьего спрея, которым несло из подъездов и окон облупленных старых домов. К нашей «Тойоте». К нашей бедненькой рыжей лошадке. Как на привязи, возле одноглазого счетчика нетерпеливо дожидавшейся нас. Наша желтая «Тойота Королла», завидев нас, на радостях заржала… Ну, ей-Богу. Возможно, это слуховая галлюцинация, но я явственно слышала конское ржание и счастливый собачий скулеж. Ни лошадей, ни собак вокруг я не видела. Значит, только моя «Тойота Королла», зверски соскучившаяся по мне, а возможно, и по Олегу, могла издавать такие звуки.
Я ласково погладила ее разогретый на солнце бок, и она, клянусь честью, от удовольствия зажмурила одну фару.
Наше возбуждение, наша страсть, наше острейшее желание добраться до постели передались «Тойоте». Она понеслась с такой прытью, обгоняя машины, мечась из одного ряда в другой, что из других автомобилей на нас стали кричать, а один дурак даже кулаком погрозил. На перекрестках, если не удавалось проскочить перед красным светом, «Тойота» останавливалась как вкопанная и содрогалась всем корпусом от нетерпения, устремив свои фары на круглый глаз светофора. Я еле сдерживала руль, и то ли от него дрожь передавалась всему моему телу, то ли от ладони Олега, жарко давившей мое бедро.
Я не сомневалась, что мы не найдем стоянки возле отеля. С обеих сторон улицы плотно стояли автомобили с интервалами там, где были ворота или пожарный гидрант.
Мы завернули за угол. Картина та же. «Тойота» сердито фыркала, сочувствуя нам, и, казалось, сама рыщет в поисках свободного крохотного местечка у тротуара. Я уверена, она готова была сжаться в комок, лишь бы припарковаться и выпустить нас поскорей.
Наконец мы нашли место. Но на этой улице были самые коварные счетчики. Стоять можно лишь полчаса. И снова беги, не опоздай бросить в щель монету. Иначе — штрафная квитанция на ветровом стекле, аккуратно засунутая под «дворник» — 25 долларов как не бывало.
И каждый раз, когда я спешила из его отеля, порой полуодетая, на выручку моей «Тойоте» с пятьюдесятью центами в руке, чтоб успеть до злополучного срока бросить их в ненасытную щель счетчика, моя машина смотрела на меня виновато и преданно, смущаясь, что причиняет мне столько хлопот. А когда случалось ей получить квитанцию под «дворник», она встречала меня с таким виноватым видом, словно не я, а она в этом повинна.
Я опустила в счетчик монеты, повернула рычаг, и стрелка на циферблате, дрогнув, стала отсчитывать жалкие тридцать минут, которые нам эта бездушная тварь отпустила для любви. Я ударила по головке счетчика кулаком. Моя «Тойота» замерла у кромки тротуара, вся напряглась, словно тоже прислушиваясь к еле слышному тиканью счетчика.
— Ну, не скучай, — ласково хлопнула я ее по крыше. — Мы быстренько. Через полчаса прибегу и выручу тебя. А ты не трусь, не давай себя в обиду.
В его комнате мы раздевались молча и быстро, без суеты, но и без пауз. Я уж совершенно разделась. На мне оставались лишь трусики. Крошечное, в обтяжку синтетическое бикини с лиловыми цветочками по белому полю. Точно такие же, что меня угораздило покупать сегодня на Орчад-стрит. Я уже сунула пальцы под резинку, чтоб спустить их вниз по бедрам, как перехватила его взгляд. И он вспомнил Орчад-стрит.
— Раздень меня, — попросила я.
Никогда прежде я этого не делала. Я не люблю, чтоб с меня снимали штанишки. Я это делаю сама. Иначе мне кажется, что кто-то, не имеющий на это права, посягает на мою свободу, подчиняет меня себе.
В моих ушах, как удары по барабанной перепонке, снова загремели злые слова, с хулиганской подчеркнутостью плюнутые мне в лицо:
— Почему я должен смотреть на трусики, которые скоро с тебя будут стаскивать нетерпеливыми пальцами ебари в Европе?
— Раздень меня, — повторила я.
Он набычился. Будто ожидая подвоха. Потом опустился на колени у моих босых нот, взялся пальцами за резинку трусиков, коснулся ими моего тела, и я почувствовала его нетерпеливую дрожь.
У меня закружилась голова. Я уперлась ладонями в его плечи, чтоб не упасть. А он мелко подрагивающими пальцами бережно, миллиметр за миллиметром, опускал прохладную синтетическую ткань вниз, к коленям, и, когда открылся в темных завитушках лобок, обессиленно ткнулся туда головой и замер.
Я часов не ношу, а его, очевидно, остановились, захлебнувшись от нашей страсти, наполнившей до предела всю комнату.
Мы никак не могли прикинуть, сколько времени прошло. Полчаса? Час? Бедная «Тойота». Она наверняка стоит и плачет со штрафной квитанцией на стекле, как с бельмом на глазу
— Бог с ним, со штрафом, — сказал Олег. — Я заплачу.
— Нет, милый, — мотнула я головой, торопливо одеваясь. — Я за любовь денег не беру. Считай меня блядью, проституткой, сукой. Вот такая я. Бесплатная. А ведь что мне сунуть в руку 25 долларов, что уплатить полиции за мой автомобиль — один черт. Не нужно быть великодушным.
Он тоже стал поспешно одеваться, поругиваясь сквозь зубы:
— Чертов город! Иметь в Нью-Йорке автомобиль — больше хлопот, чем с грудным ребенком. Только сунешься ночью к жене, а он, стервец, и поднимает рев.
В лифт мы вбежали, я — застегивая пуговицы на рубашке, а Олег — никак не совладая с заупрямившейся «молнией» в штанах.
Квитанции на «Тойоте» мы не нашли. Но мы не нашли и «Тойоту». Ее место пустовало, и наглый счетчик, как кобра, ставшая на хвост, уставился на нас ухмыляющимся циферблатом.
Сомнения не было. Машину угнала полиция. И теперь, чтобы ее выручить, придется уплатить 75 долларов.
Я на миг представила, как корчилась и стонала моя «Тойота», когда бессердечные полисмены задрали ей нос краном, больно прищемив бампер, подогнали под нее арестантскую тележку, безжалостно стянули тросом и поволокли на прицепе, как преступницу, на глазах у праздных и равнодушных прохожих.
Олег остановил такси. Мы поехали поперек Манхэттена к Гудзону. Туда угоняют арестованные автомобили.