Комнаты в мотеле, как стойла для коров, разнятся лишь номером на дверях, выходящих солдатским строем на асфальтовый плац, где против каждой двери прилег отдохнуть автомобиль обладателя комнаты.
Мы ушли из кафе с неприятной тяжестью в желудках и оскоминой на зубах. В своей комнате поспешно приняли душ. Каждый по отдельности. Какая-то все еще стоящая между нами неловкость не позволяет нам мыться вместе. Хотя в постели мы лежим обнаженные, сбросив простыни, и без всякого стеснения рассматриваем друг друга и касаемся пальцами самых интимных мест.
В комнате, как и во всех мотелях, цветной телевизор и обязательная Библия с крестом на темной обложке. Библия лежит на телевизоре. Телевизор включен, но без звука. На экране то и дело стреляют, то и дело кто-то крупным планом демонстрирует нам предсмертную агонию на своем лице. Мы звук убрали, слишком много крика и грохота, а изображение оставили. Это действует даже успокаивающе, когда видишь беззвучные страсти. Только, как муха, бьющаяся об стекло, жужжит кондиционер, охлаждая наши взмокшие от любовных страстей тела.
Наши страсти тоже беззвучны. Он сгреб меня под себя без единого слова, и я не издала ни звука, ни вздоха, пока он возился на мне, сосредоточенный и угрюмый, как ученый математик на кафедре.
Мы оба не испытали никакой радости. Словно выполнили обязательный и нудный ритуал. Только опустошение добавилось к нашей дорожной усталости.
Мы лежим голые в смятой постели, раскинув циркулем ноги, и мизинец моей левой ноги касается мизинца его правой ноги. Вот и все общение.
На экране телевизора блондин-красавчик в ковбойской шляпе душит брюнета-красавчика с индейским пером на голове. Без звука. Как и подобает мужчинам. Это мы их сделали мужчинами, выключив звук.
Мы видим друг друга в большом зеркале на стене. Удобно. Не нужно поворачивать голову.
У Олега рыхлое, стареющее тело и седина на груди. Я вдвое моложе, и моя безволосая кожа гладкая, без лишней капли жира под ней, и обе груди, небольшие, но крепкие, с длинными сосками, даже когда я лежу на спине, не опадают, как блины, а стоят твердо, как солдаты на посту. Что они сторожат?
— Тебе не кажется, — нарушила я неприятно долгое молчание, — что наша кровать напоминает двуспальный гроб?
Он усмехнулся и, помедлив, продолжил за меня:
— А весь мир — бесконечное кладбище, где одни уж управились и тихо лежат под надгробным камнем, а другие все еще бродят, как призраки, ищут незанятого места между могил.
Я скосила на него глаз, не повернув головы. И он проделал то же самое.
Контакт между нами усилился вдвое. Кроме мизинцев ног подключены мой левый и его правый глаз. На экране телевизора малый в ковбойской шляпе целовал взасос девицу, спасенную из индейского плена. Целовал профессионально. На крупном плане. Всосав ее губы чуть ли не вместе с носом в свою пасть. Целовал долго. До омерзения.
— Почему ты меня не целуешь?
— Когда?
Мы видим друг друга и зеркале. Глаза не спрячешь. Смотрим в упор.
— Все время. Мы с тобой очень недолго. Но сколько-то ночей провели в одной постели. Ты ни разу меня не поцеловал.
— Я никого ни разу не целовал.
— Позволь… Но как же можно взбираться… лезть на женщину… вводить в ее тело свой член… не коснувшись губами ее губ?
— Как видишь, можно…
— Это больше похоже на насилие… Но я читала, что даже насильники, возбуждаясь, ищут губы своей жертвы… Возможно, по инерции… Они тоже были прежде нормальными людьми.
— Ты хочешь со мной поссориться?
— Я слишком устала за рулем, чтоб еще и ссориться. Просто я чувствую, что начинаю тебя ненавидеть.
В зеркале я увидела, как он вскинул брови, сделал удивленную гримасу губами.
— За что? Какое зло я тебе сделал?
— В том-то и дело. Ты не способен даже на зло. Ты мертв. В тебе нет ни капли человеческого тепла.
Он устало закрыл глаза. Не рассердился, не вспылил. Не среагировал.
— Может быть, тебе не нравятся мои губы? — раздражаясь, спросила я. — Или у меня не в порядке зубы?
— У тебя прекрасные зубы. На зависть. Это у меня половины недостает во рту, а те, что остались, держатся на честном слове.
— Поэтому? — поднялась я на локте. — Ты стесняешься целоваться?
— И поэтому тоже, — с закрытыми глазами ответил он.
— А еще почему? — не отставала я, склонившись над ним.
— Меня от рождения не приучили к поцелуям. Он открыл глаза.
— Я долго, пока не стал взрослым, не знал, что такое поцелуй. А когда узнал, не смог перестроить себя, воспринимать поцелуй как проявление чувства или… на худой конец, элементарного человеческого тепла. Для меня поцелуй остался пустым звуком. Обменом слюнями.
— Мама тебя не целовала? — я села на подушку, подобрав колени к подбородку.
— Нет… — сказал он. — По крайней мере, моя память не засекла ни одного подобного случая.
И вздохнув, он усмехнулся какой-то еле заметной, как ползучая змея, неприятной усмешкой.
— Есть законы природы, которые не обойдешь и не перепрыгнешь. Например, закон земного притяжения. Или закон Архимеда. Тело, погруженное в воду, вытесняет столько же воды, сколько весит погруженное тело. И ничего не поделаешь. Так было при Архимеде, так есть и сейчас, при водородной бомбе. Так будет вечно… Если Земля сохранится как планета и не рассыплется в порошок.
Так вот. Есть еще такой закон. Человек возвращает миру столько же тепла, сколько он получил от него. Если в детстве его не зарядили достаточной порцией тепла, чего ждать от такого человека?
И он посмотрел на меня уже без усмешки. Печально и беспомощно.
— У тебя было тяжелое детство?
— А у тебя?
— У меня не было детства. Нормального детства, — сказала я.
— У меня тоже, — сказал он и улыбнулся. — Видишь, вот и первое совпадение. Нашли что-то общее. Мы же совершенно не знаем друг друга. Давай познакомимся. Меня зовут Олег.
— А меня — Майра. — Я протянула ему руку, и у меня защипало в носу, когда он пожал ее. Его ладонь была теплая, добрая и совсем не чужая. Мне остро захотелось что-то сделать для него, приласкать. Именно сейчас. В эту минуту. Я поправила подушку под его головой, как это делает заботливая сиделка лежачему больному. И он понял мой порыв, оценил его. Улыбкой. Благодарной и совсем не такой, какую я привыкла видеть у него.
— Начнем с тебя, — сказал он, потершись бородатой щекой о мою руку. — Что трудного было в твоем детстве? Ты голодала?
— Нет.
— Тебя били родители?
— Нет.
— Что же?
— Как тебе объяснить? Меня не хотели. У них были две дочери, и больше мать не собиралась рожать. Но… не все предусмотришь. Аборт сделать не успела. Или врачи запретили по здоровью. Я ее понимаю, ей хотелось пожить для себя. Она же привлекательна и сексапильна. До сих пор мужчины делают стойку, увидев ее. Мое появление на свет нарушило все ее планы. Меня невзлюбили еще до того, как я издала первый писк.
А у отца пробилась седина, когда он узнал, что родилась третья дочь. Все! Сына уже никогда не будет. А какой еврейский отец не мечтает иметь сына, в чьи надежные руки передаст он свое дело, на которое ухлопал всю жизнь.
Меня спихнули на руки черной няньке. И когда я стала кое-что понимать, нянька Ширли, жалеючи меня, говорила, что я в своей семье, как неф в Америке.
Первым актом дискриминации было лишение материнской груди. Мои сестры почти до года лакали грудное молоко. Меня до маминой груди не допустили. Как же! Это варварство! Это средневековье! Моя мама прозрела на мне. Молодая женщина губит свою фигуру, кормя грудью ребенка. Меня даже не подпустили к груди. Нянька Ширли вскормила из бутылочки.
— Стой, — обнял меня за шею Олег. — Кошмарное совпадение. Я тоже не знал материнской груди, хотя был первым ребенком и последним. У матери не было молока из-за голода, и я сосал из тряпочки жеваный хлеб из жалкого пайка, который получал отец.
— Ты вырос совсем без молока?
— Если б только это, еще полбеды, — горько усмехнулся Олег — Я не получил другого. Тепла.
— Тоже был нежеланным ребенком?