В школе она была круглой отличницей все девять лет учебы и собиралась после школы поступать на романо-германский факультет университета, поэтому ей нужно было знать много иностранных языков. В больнице она читала только принесенные ей из дому книжки на иностранных языках — на английском и французском.
Я думаю, что если бы Наташин папа и Наташа остались в палате, они и здесь бы разговаривали о том же самом и так же, как в холле, что они вышли не из-за секретов, а чтобы не мешать другим, из-за скромности, из-за вежливости, ведь Наташа — ходячая.
Но вот с мамой Вики мне все показалось иначе. Она тоже приходила вчера, почти в одно время с отцом Наташи. И маме Вики, наверное, сильно мешало, что при ее разговоре с дочкой были другие люди.
У нее, вероятно, была очень хорошая зрительная память. Она меня сразу узнала. Но ничуть не обрадовалась, а, как мне показалось, была словно недовольна, что я в одной палате с Викой.
А я ее не сразу вспомнила. Я узнала сразу только кольцо с плоским алмазом, стреляющим по сторонам синими иглами лучиков. Мама Вики показалась мне теперь совсем другой. Когда-то она была похожа на худенькую девочку с тяжелым хвостом черных волос, который болтался по сторонам при каждом ее движении. И теперь она не была толстой, но очень упитанной. Волосы ее были покрашены в платиновый цвет и напоминали парик. А может, это и был парик? Теперь очень трудно отличить. И щеки, по-моему, были подрумянены, и глаза были подведены, и смотрели эти глаза недоверчиво и настороженно.
— Ничего нового? — тихо спросила она у Вики тем тоном, каким спрашивают о чем-то известном двоим, но неизвестном окружающим.
— Нет, — коротко и враждебно ответила Вика.
— Никто не приходил?
— Нет, — так же неприязненно ответила Вика.
— Я принесла тебе яблок. И груш. Что еще нужно?
— Бабки.
— Опять? — недовольно спросила Викина мама. — Сколько?
— Сто.
— У меня нет с собой… столько…
Викина мама сказала это, не глядя на дочку.
— Сколько у тебя есть?
— Сейчас посмотрю. — Она стала рыться в сумочке. — Только двадцать пять.
— Дай. И принеси еще.
Вика взяла двадцать пять рублей и положила под подушку.
Почему Вика деньги называет бабками?
Я ничего не могла понять. И для чего ей деньги? В больнице? Что она с ними собиралась делать? Почему Викина мама дала ей двадцать пять рублей? Но я понимала, что даже когда Викина мама уйдет, я и тогда не спрошу у Вики об этом.
— Ну, хорошо, — сказала Викина мама. И ушла. Не попрощавшись ни со мной, ни с Наташей, ни с Юлькой. Она даже не поинтересовалась тем, что со мной случилось… Как-то странно все это выглядело.
— Дождь сейчас не нужен, — сказала Юлька. — Картошку уже убирают. Особенно большой. Который час? — обратилась она ко мне.
Раньше она спрашивала: «Сколько часов?», но я в два счета ее от этого отучила.
— Семь.
— А Фомы все нет, — вздохнула Юлька.
«И Володи», — подумала я.
Юлька очень подружилась с Фомой. С первой же минуты она стала говорить ему «ты». Я на днях заметила, как Юлька прижалась щекой к его руке и как у Фомы на глазах показались слезы.
Хотя Юлька маленькая и простая, разговаривать с ней всегда интересно. У нее какие-то свои неожиданные мысли. Вот и сейчас Юлька вдруг сказала, как говорят о деле очень важном и очень приятном:
— Этот год — урожайный.
— Откуда ты знаешь?
— Вчера по радио говорили. Но я еще весной знала, что год будет урожайный.
— Почему?
— Очень много кульбабы было вдоль дорог и на каждой полянке. Все вокруг было совсем золотым, — вздохнула Юлька.
Кульбабой на Украине называют одуванчик.
— Какое отношение имеет кульбаба к урожаю пшеницы или картошки? — с сомнением спросила я. — Одуванчик ведь просто сорняк.
— Имеет. У нас говорят, что если уродилась кульбаба, то и все уродит.
— Где — «у нас»?
— В селе.
— А почему, — спросила я у Юльки, — одуванчики не растут в горшках на подоконнике и в ящиках на балконе?
— Как ты их сажала?
— Делала пальцем дырку, клала туда семечко. Потом засыпала землей и поливала.
— Ты сажала неправильно, — сказала Юлька. — Не нужно было делать дырок пальцем. Нужно было просто положить семечко сверху.
Я удивилась.
— А что, ты тоже сажала одуванчики?