Я пожимаю плечами.
— Кто сказал, что я так старалась?
— А ты удобно забыла, что мы обменялись сочинениями для товарищеской критики? Твой язык изложения — это пример перфекционизма. У твоих сносок имелись свои сноски.
Слава Богу, что я не так легко краснею. Иначе была бы красной с головы до пят. Я прочищаю горло.
— Я не знаю, о чём ты говоришь.
— Конечно, не знаешь, — говорит Вигго, подмигивая.
Я хочу нажать кнопку, которая выключит его способность подмигивать. Мне от этого хочется лезть на стену.
— Признаю, не весь предмет был не запоминающимся. Кое-какие вещи я припоминаю вполне ясно. Например, ненадёжность твоего голоса. Не знала, что у восемнадцатилетних ещё может ломаться голос.
— Ауч, — он прижимает ладонь к сердцу. — Суровый удар. Полегче, Таллулалу. Я стоял на пороге взросления. Это деликатное время в жизни любого мужчины.
(Это не опечатка, это лишь первый из множества раз, когда Вигго добавляет или убавляет слоги из имени Таллулы :), — прим).
— Таллулалу? Это что за имя такое, чёрт возьми?
Вигго пожимает плечами и снова подмигивает. Это чёртово подмигивание.
— Миленькое.
— Я не миленькая.
Он цокает языком.
— Прости, Лула. Ты определение милоты — метр с кепкой, ярко-голубые волосы, приехала тут как Риз Уизерспун в «Стильной Штучке», словно ты забыла, что вашингтонская весна требует сапог и водонепроницаемой ветровки, а не дизайнерских балеток и модной джинсовки. Если это не миленько, то я уже не знаю, как это назвать.
Я хмурюсь. Откуда он знает, что я всем сердцем ненавижу, когда меня называют милой? Это раздражает.
— Есть причина, по которой я не признавала твоё присутствие тогда, — говорю я ему. — И эта причина актуальна до сих пор. Я знала, что ты будешь гигантской занозой в заднице.
— Тогда ты великолепно разбираешься в людях, — Вигго скрещивает руки на груди, глядя на меня сверху вниз, и его лицо обретает более серьёзное, сдержанное выражение. — Итак, как дела с написанием триллеров?
Моё сердце ухает в пятки, пока я стараюсь адаптироваться к резкой смене темы, понять, почему он спросил, что ему известно, как ему ответить. Я использую псевдоним. Я очень сильно скрываю это. Единственная причина, по которой он узнал, что я пишу — должно быть, это его дружба с моей сестрой.
— Шарли тебе сказала.
Вигго кивает.
— Не твой псевдоним, только твой жанр. Твоя анонимность сохранена. Она похвасталась, что это бестселлер, причем даже дебютное произведение. Поздравляю.
Я опешиваю от комплимента. Я не знаю, что с этим делать. Никогда не знала, как реагировать на комплименты.
Мои щёки горят.
— Спасибо, — шепчу я.
Вигго улыбается, склоняя голову набок и перенося вес на одну ногу.
— Итак. Почему триллеры?
Я хмурюсь, глядя на него.
— С чего вдруг столько вопросов?
— Наверстываю упущенное время. Я разговорил тебя. Теперь нельзя бросать.
Я тоскливо смотрю мимо него на террасу, где вижу, что уже передают бутылки пива, разливают вино и выстраивают стопки рядом с охлаждённой бутылкой, кажется, аквавита. Диабет первого типа и алкоголь — не лучшие друзья, но чистый крепкий алкоголь всё же терпим в употреблении, и у меня есть опыт; если когда и стоит этим заморочиться, то именно сейчас.
(Аквавит — это национальный скандинавский спиртной напиток крепостью не менее 37,5%, с преобладанием аромата тмина или укропа, — прим)
Я бросаю взгляд на Вигго, который наблюдает за мной, не сводя с меня этих бледных глаз.
— Если я буду терпеть допрос, то я как минимум заслужила напиток.
Вигго улыбается своей самой широкой улыбкой.
— По рукам, Таллулалу.
***
Прошлым вечером я совершила три большие ошибки. Я выпила слишком много аквавита; я нашла в инстаграме бывшего соседа по комнате и долгосрочного приятеля по траху и обнаружила фотографию, на которой он почти со всеми нашими друзьями по колледжу — яркое напоминание, что буквально неделю назад он вышвырнул меня и подорвал все дружеские отношения, которые я выстроила с ним; и я прочла письмо от редактора. Из трёх последнее ранило сильнее всего.
«На данный момент "романтическим" отношениям между персонажами мужа и жены, которые играют ключевую роль для конфликта этой книги и его разрешения, недостаёт душевности или чувственности».
Ауч. Ауч, ауч, ауч.
Это рефреном крутится в моей голове, пока я шарюсь по кухне Бергманов, отчаянно ища признаки кофеварки. Время слишком раннее, но мне не спалось. Моя голова болит, живот ноет, эго — бардак, покрытый синяками. И мне очень нужен кофе.
— Проклятые древолюбы, — бурчу я при виде биоразлагаемых фильтров для кофе. Чайник на плите испускает мягкие клубы пара из открытого носика, рядом стоит стеклянный графин для приготовления кофе пуровер, а внутри использованная гуща от молотых зёрен. Эта идеальная семья в их идеальном доме в лесу явно ярые защитники природы. Хипстеры и их медленные способы приготовления кофе. Я точно помру. Мне надо вставить кофейник, нажать кнопку, и чтобы через пятнадцать секунд горячая жидкая жизнь полилась в кружку.
Тут я замечаю высокий термос, стоящий чуть дальше на столе, и ассортимент кружек вокруг него.
— Спасибо тебе, Иисусе, — я спешу туда, откручиваю крышку и чуть не плачу от радости. Из термоса доносится крепкий запах свежесваренного кофе. Схватив кружку, я жадно наполняю её до края и делаю робкий глоток.
Я обжигаю себе рот и едва слышно матерюсь.
На глаза наворачиваются слёзы. От боли в обожжённом рту. От несчастного похмелья, раскалывающего мою голову. От ноющего ощущения в груди из-за Клинта и его дерьмового поста в инстаграме со всеми моими старыми друзьями. От горькой, ужасной паники, скручивающей моё нутро узлами, потому что я не могу написать эту книгу, у которой едва выдавила первые десять глав, и я никогда не сделаю это правильно, никогда не закончу.
Слёзы катятся по моим щекам, и я стискиваю зубы, повелевая себе остановиться. Я ненавижу плакать. Я вытираю глаза и щёки основанием ладони.
Сделав глубокий вдох, я беру себя в руки и пересекаю комнату к раздвижным дверям, которые ведут на заднюю террасу. Глаза всё ещё слезятся, и я шмыгаю носом, но хотя бы никто не увидит меня такой. Хотя бы я одна.
Когда я выхожу на террасу, мой взгляд цепляется за первые мгновения рассвета — солнце проступает бледно-жёлтым пятном на сине-чёрном как синяк горизонте. Я задвигаю за собой дверь, затем начинаю опускаться на садовый стул рядом.
— Ну, и тебе доброе утро, Таллулалу.
Я резко дёргаюсь, обливая кофе всю свою руку. Да чтоб меня. Стряхнув с ладони обжигающие капельки, я сердито смотрю в направлении единственного человека, который использует это абсурдное прозвище, который сидит здесь, когда я должна быть одна, мирно киснуть в своём утреннем сожалении к себе.
Вигго. Естественно, это Вигго.
Он улыбается мне и приподнимает свою кружку кофе.
Странный пинок ударяет меня по рёбрам. Сегодня утром он без бейсболки. Лишь густые, шоколадно-каштановые и взъерошенные со сна волны, почти доходящие до плеч, густая борода, скрывающая рот и линию подбородка. На нём расстёгнутая фланелевая рубашка насыщенно синих и зелёных оттенков поверх белой футболки, на которой изображена кружка кофе. На кружке нарисована обнимающаяся пара, а над кружкой надпись: «Я люблю любовные романы такими же, как и мой кофе: горячими и дымящимися». Ещё на нём зелёные спортивные штаны, которые чуть коротковаты и открывают лодыжки, а также абсолютно дедовские тапочки — из клетчатой фланели в тон рубашки и с маленькими кожаными бантиками сверху.
Видеть его таким кажется странно... интимным.
Взглянув на себя, я вспоминаю, что я в схожей неформальной одежде, и это ощущается... тоже странно интимным. Мои свободные чёрные пижамные штаны треплются на весеннем ветерке. Верх пижамы с рукавом «летучая мышь» спадает с одного плеча, и прохладный воздух целует мою голую кожу. Я приподнимаю его выше. По крайней мере, пытаюсь. Но он соскальзывает обратно.