Но у кого из нас нет своих слабостей? У Бахвы был единственный сынишка, худенький, слабенький, с рыжей головенкой и мордашкой, усыпанной веснушками, которые были для Бахвы дороже всего звездного мира. Удивительная все-таки вещь любовь, верно, а? Особенно любовь к своим чадам. Ведь вот, казалось бы, что тут такого особенного: сидит себе мальчик и готовит домашние задания. Но Бахва и дохнуть не смеет, лишним взглядом боится его потревожить, только смотрит со стесненным сердцем ему в затылок. Или, скажем, ребенок поцарапал где-то ножку, ну велика ли в том беда? А спросите-ка вы Бахву — у него аж все нутро горит при одном взгляде на эту чуть заметную царапинку. И как же было не гореть огнем отцовскому сердцу, когда мальчонка был у него такой хилый и бледный, хотя, если по правде, и не будь он таким, любовь все равно вечно бы горела в сердце Бахвы сильным и негасимым огнем. Вот эта огромная, жгучая, бережная любовь и была слабостью Бахвы.
Глянул как-то раз Бахва — и что же он видит: стоит женщина, но какая женщина — невиданная красавица, да еще с гордо закинутой головой на точеной шее. Пусть и невольного, врожденного, идущего от самой природы, но такого нахальства Бахва еще не видывал: хорошо, будь себе красивой, прекрасной, даже распрекрасной, но чтоб так беспощадно!.. Нет, нет, это нестерпимо. Вроде бы и дождя нет, и грома не слышно, а Бахву так захлестывает, что не продохнуть. Кто же она все-таки такая, эта женщина, — фигура — прекрасная, ноги — прекрасные, плечи — прекрасные, грудь — и того похлеще, вся бассейная публика так и пялит на нее глаза; какие там физкультура и спорт, кому теперь до плаванья, все побоку... Бахва стоит на суше, а чуть поодаль, на суше же, плавно изогнув стройную шею, стоит эта женщина, это проклятье, и хотя она, невиданная под солнцем, прищурилась, подставив солнцу лицо, все равно она прекрасна, она так и манит, так и притягивает к себе, точно... но до сравнений, до метафор ли Бахве? Нет. Он, мужчина, кобелем переступает в ее сторону шаг, другой, третий... Только и надежды, что хоть лицо у нее не такое же прекрасное; но когда, подойдя поближе, он впился взглядом в ее черты, и когда она, несколько удивленная, чуть пошире приоткрыла — ооо, какие! — глазаа, лицо у нее, проклятущей, оказалось такое, что Бахва напрочь забыл и о ее фигуре, и о ногах, и о семи главных выпуклостях; хотя нет, нет, это не совсем так, зачем врать? Просто остальные достопримечательности женщины на какое-то время отступили на второй план, так как нечто другое, если это можно просто назвать другим, привело человека в полное замешательство; нет, впрочем, скорее не привело в замешательство, а сковало по рукам и ногам, но и не сковало, сказать по правде, а заставило переступить еще один шаг, ну, в общем, мы, по-моему, что-то сами запутались... Короче говоря, женщина оказалась чрезвычайной.
Так они и стоят:
Она, привыкшая ошеломлять, — глядя на него с легкой улыбкой; краешком глаза, он — вовсю пяля на нее глаза и по-дурацки разинув рот. Ей будто все нипочем, однако она явно ждет комплимента — ведь мы же неоднократно повторяли, насколько она женщина, а значит ей приятно будет и в тысячный раз послушать расточаемую прямо в лицо хвалу, а тем паче, когда она только-только вышла из бассейна и стоит теперь, плавно изогнув стройную шею, на солнышке, освеженная, в прекраснейшем настроении, вся как бы медленно расцветая, и ждет от восхищенного ею мужчины словесного тепла. Да не тут-то было. Как-то на свой лад взбудораженный, Бахва отвесил ей такое, что остается только диву даваться!
Вот что он сказал:
— Да ты, — говорит, — женщина, совсем потеряла стыд и совесть!
И хоть за словами его смутно слышалось что-то хорошее, она сначала вздрогнула, потом уставилась на него растерянно широко; открытыми глазами и под конец разразилась возмущением:
— Что значит потеряла совесть! Да как вы смеете!!
Бахва низко опустил голову и спросил едва слышно:
— А разве это не бессовестно — быть такой красивой!
Он проговорил это так робко и смущенно, что, хотя женщин покоряет в мужчине сила, но этот его смиренный тон, последовавший за первым наглым выпадом, так тронул ее сердце, что она вот-вот готова была погладить его по темени, низко, как у нашкодившего ребенка, потупленной головы. Но раздумала: при всем том в нем чувствовалось нечто такое уж очень мужское, что она воздержалась переходить с ним на короткую ногу. Но, хоть и напуганная этим, она все же решилась спросить: