— И часто у вас такое? — спросил полковой комиссар, шагавший сразу за Максимом.
— Так — впервые.
У самой землянки взвода, не пострадавшей от артиллерийского налета, комиссар остановился, каждому матросу пожал руку и сказал, словно извиняясь:
— Загляну к вашему соседу. Он что-то лениво отреагировал на эту пальбу, пешком в окопы поспешал.
Хотелось попросить у него письмо Военного совета, чтобы собственными глазами прощупать каждое слово, однако Максим подавил это желание: наверняка нужно оно зачем-то комиссару, если он словно забыл о нем.
За остаток этого дня фашисты еще три раза открывали подобный артиллерийский огонь и так же внезапно обрывали его. И каждый раз, выждав момент, моряки бежали в свои окопы.
Последний артиллерийский налет прогремел около полуночи. Когда смолкли пушки, тот же голос прокричал с издевкой:
— Бай-бай, Иван!
Максим чувствовал, что эта внезапная вспышка активности фашистов не случайна, что она преследует определенную цель. А вот какую? Надеются, что матросы, привыкнув, потеряют бдительность и однажды засидятся в землянках, не займут свои окопы? Возможно и такое. Однако нельзя исключать и самого простого: держать защитников города в постоянном нервном напряжении и тем самым выкачать из них силы, которые и так довольно быстро тают на скудном блокадном пайке.
Казалось, матросы в изнеможении повалились на нары, едва добрались до них, казалось, они и слова сказать были не способны — такая мертвая тишина минут тридцать царствовала в землянке. И вдруг Одуванчик резко сел и почти крикнул:
— У меня, братцы, колоссальная идея! И прошу особо не благодарить: безвозмездно дарю на общее благо!
И люди, еще мгновение назад казавшиеся полностью лишенными сил, приподнялись на своих лежанках, повернулись лицом к Одуванчику.
— Если я правильно понял уважаемого докладчика, корабль — даже малюсенький кораблик! — в Ленинграде сейчас нельзя построить потому, что нет соответствующего металла? Или, товарищ мичман, я по молодости лет что-то не уловил?
— Не балабонь, к делу ближе! Неужели ты не можешь говорить по-человечески? — недовольно заворчали в землянке.
— К делу ближе? Да оно у нас под боком, мы его каждый день по сто раз видим! — торжествовал Одуванчик.
Теперь он стоял у стола, и свет от снарядной гильзы, заменявшей керосиновую лампу, освещал его лицо — по-настоящему радостное, одухотворенное.
— Обломки бронеколпаков — вот тот наш гвоздь, который мы вгоним в крышку гроба фашизма! — восторженно, выспренне изрек он и погрозил кулаком кому-то невидимому.
Действительно, только на ничьей земле против их взвода валяются, ржавеют под дождями и снегом обломки двух бронеколпаков. А сколько их гибнет без пользы людям, если взять в ротном, батальонном или бригадном масштабе? И почему ему, лейтенанту, не пришла мысль о них?
А землянка уже гудела радостно, восторженно, матросы не просили, а требовали сейчас же, этой же ночью, всем взводом выползти на нейтральную полосу и утащить сюда все, что удастся.
Лишь лейтенант остался спокоен, он сказал, не повысив голоса:
— Сейчас — время отбоя. — И добавил, как величайшую милость оказал: — Без разведки, без подготовки да еще всем взводом — такого не допущу… Короче говоря, утро вечера мудренее.
Матросы поворчали, почертыхались вполголоса, но ослушаться не посмели, снова улеглись на привычные места. Но он-то, лейтенант Малых, знал, как буйствовала сейчас душа каждого из них.
4
В конце ноября вдруг пожаловали морозы — под тридцать да еще с пронизывающим ветром. И земля в окопах, конечно, вовсе заледенела, еще и потому, что очередные наблюдатели, греясь, обязательно очищали их от снега.
Если все же выпадал безветренный день, над линией немецких позиций столбики дыма тянулись к небу из множества труб: вражеские солдаты нисколько и ничего не жалели, жгли и вековые липы парка Петергофа, и деревянный паркет его дворца, а про дома жителей и говорить нечего; выгоняли семью на мороз и, хохоча, отрывали половицы, выворачивали рамы. А на советской стороне редко увидишь даже жиденький дымок: здесь каждое полешко, каждая щепочка были на строжайшем учете.
С устойчивыми морозами нагрянула и величайшая радость: по льду Ладожского озера в Ленинград прошла колонна машин с самыми различными грузами. Первая! Но все твердо знали, что вскоре и другие осилят трудную и опасную для жизни водителей дорогу, которую кто-то неизвестный моментально и невероятно метко окрестил «Дорогой жизни». А полковой комиссар, услышав это название, так заявил: