Высокие часы на высокой лестнице в коричневом доме на Шпалерной показывали три четверти одиннадцатого, когда офицеры прошли по этой лестничной площадке, взбивая мельком прически, одергивая колеты и мундиры, охорашиваясь, позванивая тоненькими бальными шпорами по отлогим ковровым ступенькам.
Уже было душно по зале, и позолота, и тюрбаны, и перья маячили. Туго волновалась публика в дверях; пахло тут, подле табачного запаха мужчин, и потом; поверх кованых воротников лоснилась испариной согретая кожа, а крахмальное лощеное белье у некоторых молодых людей делалось сыроватотеплым, и высокие воротнички отгибались свободнее. Поручик Кастырин, вставши в дверях желтой гостиной, так и остался бы стоять тут до ужина, но уединение в кругу бального говорливого круговорота, под резонансом высоких потолков, под врачующие напевы согласных музыкантов, которые, рассевшись за балюстрадой на этаже хор, опять впряглись в игру и ведут, ведут непрерывным кругом, кружат да кружат более тридцати пар танцующих… уединение кастыринское нарушил все тот же неутомимый Лонгвинов.
– Ну, дружок, идем, я должен рекомендовать тебя прелестной незнакомке, – проговорил конногвардеец, беря приятеля под руку, – она очень тобой заинтригована…
– Постой, о ком это ты? – пробовал расспрашивать Кастырин, увлекаемый под руку. – Я ее знаю?
– Она тебя знает и просила представить тебя… ну, что? – и конногвардеец повлек однополчанина. – Она Угличина, Наталья Ильинишна…
– А, я ее знаю… – только и успел ответить Кастырин, ибо они уже продвинулись к стулу Натальи Ильинишны. Она уже смотрела на него улыбаясь, замедлив помахивание страусового веера, – и Леонид Михайлович поникнул под ловкое исполнение шпорами, видя, что он знаком, уже встречался, но страшный невежа…
– Да, мы с вами встречались, а вы, наверное, запамятовали, – проговорила девушка, опуская веер на колени, а взгляд ласково держа на высоте кастыринского взгляда. – Пожалуйста, я нисколько не в претензии. С кем не бывает рассеянности? Вас, думаю, удивит, но я должна буду расспрашивать вас о той серой лошади, на которой вы третьего дня так резво ехали по Итальянской…
И, оставшись подле стула Угличиной, Леонид Михайлович должен был рассказывать о своей серой Атласной, о ее резвости, о ее родителях, – и барышня внимательными вопросами показала, что она не праздно любопытствует. Потом она просила провести ее в гостиную, – поручик исполнил это вежливо и, пожалуй, с некоторой неловкостью в движениях. В гостиной же ему довелось добывать для дамы оршад. И, окончательно закружившись, он стоял подле, отвечая ей исполнительно, кашлял при молчании и хмурился.
Наталья Ильинишна отнюдь не была красавицей. На балу было достаточно барышень и дам, которые внешностью своей, туалетами, женственным своим оживлением были куда прелестней. Но разве мы знаем, почему влюбляемся, разве мы понимаем, когда влюбляемся? Может, в той, которая чарует нас, встречаем мы нечто свое, или нечто перенимается легко нашей натурой и делается нам необходимым, – кто в этом разберется? Прелесть женственного очень разнообразна. Чудо очарования вовсе не в изумлении. И любовь приходит неощутимо, как сон: проследишь ли всю постепенность потери сознания?
И я не скажу, что Леонид Михайлович уехал с бала полоненный. Нет, жило в нем некоторое благодушие, приятно было ему помнить беседы с Натальей Ильинишной, – но и это заспалось. И все три дня, покуда он не видался с Лонгвиновым, он, пожалуй, не вспоминал барышню Угличину; к тому же и Атласная была уведена в Гатчину на конюшню к Литовичу.
Приехав в четвертом часу дня, когда Леонид Михайлович спал на своем диване, прикрывши лицо зеленым шелковым платком, – вошел шумно Лонгвинов и, сбрасывая шинель на кресло, сказал весело:
– Ну, здравствуй, Леонид Михайлович!
Окликнутый проснулся, сдернул платок, спросонок улыбаясь.
– Как чувствуешь себя, голубчик? Как дела идут? – продолжал Лонгвинов.
– Спасибо тебе, ничего, – отвечал Леонид Михайлович. – Как ты?
– А почему ты не побывал у Угличиных? – спросил Лонгвинов и крикнул: – Федя, трубку!..
Казачок, русоголовый, с косичкой по воротнику серого сюртучка, устроил трубку и вышел, кашлянув в руку.
– Да, почему, брат, ты не был у Натальи Ильинишны, а? – говорил Лонгвинов, рассевшись и дымно насосав трубку.
– Да… – Леонид Михайлович помедлил. – Ну вот. Собираюсь все…
– Напрасно, – Лонгвинов выпустил облачко дыма, выдохнул ловко сряду три дымных кольца. – Она тобой очень интересуется. Вчерашний день, утром, встретившись у Заплечневой, я только и должен был рассказывать о тебе.