На сенном базаре мы купили две буханки ситного и два фунта соленого сала. Я успел где-то в дверях порвать дождевик, но это меня мало опечалило. Затем, разделившись на пары с дистанцией в пятьдесят сажен (для безопасности), мы пошли к крепости, к выходу из города.
Путешествие наше вначале было мало занимательно. Дул встречный ветер, вызывая насморк, светило весеннее солнце, после водки за завтраком нестерпимо сушила жажда – впервые познакомился я с капустным запахом корейских деревянных ковшей, заходя, влезая с дороги в корейские фанзы. Некоторое разнообразие, даже сердцебиение, началось было на перевозе у Борисовки.
Паром был на той стороне. Мы подошли и сели в лодку без весел, решив терпеливо дожидаться, – и вот заметили, что на той стороне, возле хаты перевозчика, происходит необычайное: там виднелось несколько солдатских шинелей, а возле них люди с подвод разворачивают, ходят с какими-то бумагами в руках.
– Никак проверка, – сказал вполголоса Иван Демьянович, поправляя козью папаху на голове, – раньше тут не было… Так и есть…
– Что же, паспорта смотрят? – спросил я так же осторожно.
– Да, видать… Документы у вас при себе?
– Есть.
– Оружие при себе имеете?
– Нет.
– Ну, скажите, что в гости идете в Константиновку. Не теряйтесь только.
Мы замолчали. Сделалось облачно, было свежо, после испарины за дорогу даже холодило.
– Знать, можно было бы на лодке пониже переехать, – заметил Иван Демьянович, вынимая папиросы «Василек», протягивая мне.
Так мы сидели в рассохшейся лодке, смотрели, как чешуился рябью Суйфун. И изредка мы передыхали. Изредка мы косились на ту сторону, где по-прежнему деловито протискивались в народе солдаты… И вот я разом утерял нить горестных размышлений: отъехала, запылила по дороге пара в телеге, а на подводе сидели злополучные солдаты!..
– В Константиновку поехали, – заговорил Иван Демьянович. – Что за шут, что им надо было? – И он шумно и облегченно высморкался на воду.
Дальше, после переезда, опять тянулась дорога, тянул и трепетал тугой встречный ветер, светило солнце над пашнями, где шли-шли бороздами и заезжали на межах лошади в плугах и вместе с ними ходили парни и мужики в зимних еще шапках.
Уже болели ноги, томила жажда и надоедал ветровой насморк.
За Пуциловкой, – там мы напились, зайдя в харчевню, – около корейских фанз мы расположились на обед и закусили салом с хлебом.
Напившись у корейцев, мы снова двинулись в путь, и аллюр наш был больше одного креста. Правда, Ивану Демьяновичу все казалось, что мы идем тихо.
– А где заночуем? – спросил я.
– А нигде, – отвечал он, не оборачиваясь, а только сморкаясь на ходу.
Здорово! Мы прошли полных тридцать верст, а ноги уже сдавали. Очевидно, прохудились мои норфольковские чулки… Но воображаю, что делается с ногой Владимира!
Я оглянулся и увидал, как далеко отстала прихрамывающая пара – Владимир и Абрам.
Но останавливаться было некогда.
По-прежнему дул ветер, напрягался, не слабел; маячили, выступали на горизонтах пашущие фигуры, – а мы шли и шли, спускались к протокам, переходили навозные гати и опять ступали на синеватое пороховое полотно наезженной дороги…
Вечер распространялся отменно погожий. Ветер стихнул, пропал совершенно. На зелени выцветающего неба месяц стоял над нашими головами. Прозрела в колебании невысокая звезда. Стали темнее сопки, сделалось отчетливей, сырее. Вода посветлела, стеклянно-небесная, без ряби – в темных берегах.
Мы присели на откосе перед Никольск-Алексеевским казачьим поселком. И вот тут, отъединившись, я порвал письмо и просто заметку, испытывая печаль утраты.
При проходе Никольск-Алексеевского мы опять разделились на пары, и я шел в первой – с хромым Абрамом. В казачьих хатах горели огни, на широкой месячной улице лежали короткие тени, пахло свежим тесом, брехали собаки на дворах. С тремя встречными Абрам вежливо поздоровался. Я шел насвистывая, а внутренне досадовал на бесконечную поселковую улицу – скоро ли ей конец? Мне стало определенно казаться, что мы встретимся с казачьей милицией, и гураны непременно представят нас поутру в Полтавку, в штаб пограничного ГПУ.