Заправив руки назад под чуйку, затягиваясь папиросой, Иван Демьянович пошел дальше. Мы миновали вплотную пахаря: рыжебородого, приземистого казака, – он оглядел внимательно нас. Дальше была полуразрушенная фанза, может, в ней помещается кордон? А переход… Мы подошли к речке, к ее невысокому берегу, и Иван Демьянович ступил на лестницу, которой начинался узенький мосток. Ступил и я.
Это был сон, – так была необычайна легкость вступления на тот берег, под развесистую липу. Челюсть моя задрожала – гнет, убийственные вериги, подозрительность почти безумная, – все это осталось там, на солнечной стороне, где опять начал пахать угрюмый казак, где шли ему навстречу две черных, спотыкающихся фигуры – Владимир и Абрам…
Последняя встреча*
И снова ветер, знакомый и сладкий…
Только в четыре часа вечера я оставил броневик, – на фронте было спокойно, стрельба в китайском городе прекратилась, – и вернулся домой. Ванна, переодевание, чай, бритье, – все это отняло много времени. Я почувствовал себя свободным в сумерки. Спать не хотелось, наоборот – тянуло на люди. Весело разгоревшийся камин, столовая лампа, какая-то тишина ожидания, – все это сообщало спокойную, даже тайно-радостную волю встретить каких-либо гостей или самому явиться куда-то, возбудить нелицемерную радость…
Именно с таким чувством покинул я свое одиночество, постучался к соседке – добродушной, хотя и отменно нарядной всегда вдове мадам Бро. Меня впустила шестилетняя Лю, чудесный ребенок, моя приятельница, изумляющая меня своими рисунками. Поговорив о маме, мы занялись рисованием. На этот сеанс, по уверению Лю, нам были необходимы только синие карандаши.
И знаешь, что прервало нашу птичью беседу? Нет, не угадаешь. Когда вошел бой и сказал, что меня спрашивает незнакомая дама, я как-то поглупел от догадок. Оставив без объяснения Лю, поспешно (упал мне вслед карандаш со стола) прошел мимо боя в открытую дверь. В коридоре еще не было света. Высокая женщина в длинном пальто стояла у перил лестницы.
– Здравствуйте…
– Трикси! – воскликнул я.
Помнишь ли ты Трикси? Помнишь ли ты, как мы трое в январе 19** года сидели в Екатеринбурге в кинематографе Лоранж, смотрели занятную американскую фильму? Одна взбалмошная девушка там называлась Трикси, – с тех пор Вера стала называться Трикси. Да, правда, ты вскоре уехал от нас, и в Харбине, и во Владивостоке мы не встречались с тобой. А Трикси и я очень часто встречались, особенно во Владивостоке.
Я приглашаю ее пройти в комнату, зажигаю люстру. «Вот моя студенческая келья». Мы садимся, разделенные столом, смотрим друг на друга. Я замечаю в Трикси массу перемен, – а не виделись мы всего пять месяцев: она возмужала, стала спокойнее и улыбается как-то иначе.
Право, не смогу передать тебе всю нашу беседу. Трикси, кажется, начала с того, что заявила мне, что пробудет здесь один день.
– Почему так мало?
– Дела.
– И никак нельзя их отложить?
– Никак.
– Ну, будто бы?.. А вдруг, если они отложатся, скажем, на два дня?
– Нет, никак не могут отложиться, голубчик…
В конце концов мы отправились вместе смотреть итальянскую балерину; у меня не было ни копейки денег, но Трикси сумела уговорить меня, – мы порешили, что будем сидеть, не раздеваясь, на балконе.
Там, в полумраке, мы почти не разговаривали. В глубине, как марионетка, ярко освещенная на черном бархате, двигалась балерина… Во время соло из «Дочери фараона», под флейту, Трикси сказала мне, не оборачиваясь:
– А у меня туберкулез. Задеты обе верхушки…
Я промолчал. И, смотря на балерину в глубине залы, я видел глаза Трикси, точно всегда заплаканные, ее голос, поющий «Тишину». И воспоминания вдруг отстраняли настоящую Трикси, которая два или три раза кашлянула рядом со мной.
Итак, мы вышли опять на свежий воздух. На асфальте остались лужицы от дождя, рикши ждали жеста, чтобы подбежать. Трикси сказала:
– Пойдем куда-нибудь закусить.
Перейдя улицу, мы вошли в японский бар. Нам подали два бифштекса, отдававших сукияки, и харбинской водки. Трикси, не обращая внимания на пожилого японца за стойкой, подняла свой лафитник и мы чокнулись.
В баре я узнал многое. И то, что Трикси действительно замужем три месяца, и что муж ее, ее старинный приятель, служит в дипломатической миссии СССР, и что Трикси в данный момент исполняет обязанности дипломатического курьера… Она улыбалась, глаза ее слезно искрились, щеки порозовели, она прикрылась ладонью: «Кажется, я пьянею». Усталость и бессонница закружили и меня: я точно одеревенел, порою плохо слышал негромкий голос моей вечерней спутницы, – она нагибалась ко мне, и глаза ее улыбались будто с прежней доверчивой искренностью…