Бьет восемь.
Вскакивают и под часы: подпрыгивают, топочут, стучат, кричат — «мышей топчут».
— Ну, Коко, похвальный лист тебе, — одобряет бабушка, — удружил: табак чудесный вышел, так и дерет.
Тянутся с щепотками, нюхают, чихают и вниз.
На лестнице сцепились. Коля дал тумака за «кузит-музит», Петя оскользнулся, задел Женю, Саша захотел пофорсить — взять всех на левую — ударил Колю под живот, тот задохнулся, укусил его за палец.
С покрасневшими глазами, дуясь, толкутся в кухне.
— Оглашенные вы, и лицемерные, — ворчит Прасковья, — не будет вам ужотко гостинцев. Только мамашино здоровье расстраиваете.
Степанида, иконописная кухарка, повязанная по-староверски темным платком, изловила здоровенную рыжую крысу-матку.
Начинается расправа.
Мышеловку ставят на табуретку. Потихоньку льют кипяток. Крыса визжит и мечется. Льют, льют, льют… С хвоста слезает шкурка; хвост стал розовым и нежным, дрыгает. Дается отдых; крысу тыкают лучинками, поганым ножом. Снова появляется кипяток, снова льют, норовя на глаза. Крыса, нервно и судорожно умываясь лапкой, кричит, как человек.
Шелудивый Наумка, курлыча, трется с возбуждеными, злыми глазами…
— Ха-ха-ха…
Переходят в столовую.
Ужинают нехотя, едят — давятся, но наверх не идут.
Лазают за занавеску на кровать Маши, рассматривают ярко намалеванные картинки: «Священное коронование», подделывают хвостики и рожки, и, только после долгих уговаривании, угроз Прасковьи, Степаниды, бабушки, — отправляются.
Сначала подходят к спальне прощаться. Стучат…
Тише, вы, — останавливает нянька, — мамаша заперлись: нездоровы… У, неугомонные! — и когда-то вас Господь на ум-разум наставит!
Долго и шумно укладываются: ждут «гостинцев». И мало-помалу затихают.
* * *Из кухни доносится чавканье.
— Наездился он на мене, — рассказывает Степанида, — рожать Филиппка время пришло, — бросил постылый: со стерьвой-сукой своей связался.
— И не шляйся ты, хухора, с журавлевским приказчиком, — поучает Машу, — не висни ты у него на шее: он те подод задерет, загадит всю и кинет опосля. Куда брюхатой?
— А Юдишна говорит, околдовали вы, Анна Ивановна, старичка отважного: неспроста промеж вас увивается. Кабы смотритель…
— Хи-хи-хи…
Коля ждет: бабушке постелил — под засаленный, просетившиися, ватный подстильник полена положил; и сделал все это аккуратно и чисто, — совсем незаметно.
Начинают перемывать посуду.
Лампы гасят.
Шлепают по лестнице — идут наверх.
Коля завернулся с головкой, только носик торчит.
Нянька тычется по углам, шарит:
— Куда это я, девушка, ватошную вещь задевала, — не сыщешь.
Коля смеется, не открывая рта.
— Колюшка — молодец у меня, лучше всех детей: и постель постелил и вродеколону в табак налил.
— Мочи моей нету, девушка, измаялась, измаялась я: день-то-деньской шатамши, ноги отваливаются.
Почесываются.
— Господи, Владыко!
— Митя-то сызнова, девушка, в золоторотцах. С трактира погнали: запой, знать.
— Напущено.
Бабушка всунула голову в ворот рубашки, засветила там огарок и ищется. Коза ряженая.
— Спрашивала я батюшку, отца-то Глеба, — молитву дал. Знать, Богу уж так угодно… Э-эх, девушка; по пятому годочку в трактире-то; несмышленого, махонького определила; думашь, девушка, должность чистая, а вот подижь ты, — может, и напущено. Сердце матери изболелось, глядемши… Закопьтили его, сердешного…
Тихо, только часы ходят. Начинают молиться.
— Скорбящая Матерь Божия, Грузинская…
— Троеручица, Владычица моя матушка…
— Горы Афонские, согрешил вечеславный….
— Богородица, присно Дева…
— Окаянная… Словом еже делом, помыслом нескверным…
— Митрия, раба Твоего…
— И от блуда всякого сохрани и помилуй…
— Беззаконная…
Коле вспоминается этот Митя, длинный и серый, с крысьими хвостиками-усами, в коричневой визитке, штиблетах без стука. Коля проходил через кухню, и он встал: «Здравствуйте-с, барин!» — и низко поклонился.
— Аминь.
— От лукавого…
Бабушка опускается на постель.
— Чтоб тебе! — вырывается вдруг ее сдавленно-негодующий вопль, — курносая пятка, курнофейка окаянная, уродина паршивая, скажу мамаше. На старости лет… Господи…
Шлепаются полена.
Отчаянно раздирая красненький ротик, пищит придавленный котенок.