А чья-то черная рука с какой-то гибельной страстью запойного схватила за его руку и потащила в глубь страшных кощунств, хулы и изуверства.
Мучительно надсаживаясь и сопя, два огромных бритых арестанта волокли за грязный обтрепанный подол полумертвую женщину.
Казалась она непосильной тяжестью, а была такой маленькой и хрупкой.
Узнал Машку.
Расцарапанными руками судорожно и пугливо прятала она истощенную худую грудь.
Узнал эти глаза, наивные и детские.
Плюнул в помертвевшие зрачки, плюнул от невыносимой боли, занес ногу, чтоб каблуком навсегда проломить этот укор:
— Зачем так надругался надо мной?
Потемнело в глазах.
Шатаясь и подпрыгивая от пинков, мать шла.
Челюсти тряслись от слез.
И он протянул руку, хотел приласкать, согреть мать, но рука неверно скользнула и упала тяжелым ударом прямо в спину матери.
А она поднялась и пошла, шла и молила каплю милосердия, обезумевшая от горя, мать…
Закружились в глазах кровавые пятна.
Он почувствовал, как в сжатой горсти захрустел сухой песок.
И, как когда-то, прицелился и метко пустил в раскрытые больные глаза больного помирившегося брата Жени.
Да, видел эти глаза, такие грустные и беззащитные. И сыпал и сыпал в эту беззащитность и грусть сухой песок.
Тогда душа в немом отчаянии схватилась за мысли, за оправдания, но они выскользнули, увернулись, все попрятались.
И спасения не было.
Душа была обнаженной.
С бесстыдством потерянной женщины она выставляла себя, казала всю мерзость и нечистоту своего заразного продажного тела, размазывала пальцами грязь по своим измученным членам, наваливала на себя грехи за грехами, подлость за подлостью…
Изводящий голос гудел жутким гулом похоронного звона и ярко, отчетливо выговаривал слова за словами своим беспощадным чугунным языком.
И Николай просил простить его:
— Господи… Господи, прости меня!
Всю мою жизнь я буду ползать, как последний червяк, я все «внесу без ропота, я пройду все муки, лишь бы Ты.
А черная дьявольская рука с сладострастием запойного тащила в болезненные наслаждения поруганий, хулы и издевательства.
На крик кричала душа, вырывалась, боролась, но сил уже не стало, — она отдалась истязанию и пытке и боли безумной.
Сердце по кусочкам резали.
Вдруг белым светом Преображения упала пелена на выжженные глаза.
Среди белоснежных облаков, воркующих с теплой лазурью, встала Она и запела голосом полного сердца эту музыку, эту песню…
Песнь песней:
— Приди ко мне!
Но те, которые так глубоко врезались в душу и жалили сердце — их было много — они продирались сквозь серебро белого света, карабкались один на другого с искаженными ртами, в гноище, в слезах, в нестерпимых муках, с страшным словом на похолодевших от истощения и горя ртах:
— Проклятый ты, проклятый!
И метался по камере.
— Спаси Ты меня, спаси!
* * *Зажгли лампочку.
Долго не успокаивалась лампочка в своей железной клетке: кивала, подмигивала, удивлялась, насмехалась, рыдала тоненькими загнутыми язычками.
В коридоре зазвякали равнодушные шпоры.
Хлопнула форточка двери.
— Сто двадцать, — сказало-мелькнуло лицо дежурного.
Хотел спросить о бумаге, хотел о многом, о многом спросить, будто там, за дверью, все знали.
— Сто двадцать один, — ответила-захлопнулась форточка.
Вошел надзиратель, отпер кровать, помялся, будто собираясь сказать что-то большое и важное, и вышел:
— Спокойной ночи!
И опять ночь.
Стало все крепко безответным и скрытным.
Стены молчали, таили в своем каменном сердце какое-то бесповоротное решение неуклонной неведомой судьбы.
И погасла запылавшая с отчаяния мечта о том, как было бы хорошо, несказанно хорошо, если бы сделал не так, как сделал, а по-другому, если бы вовремя догадался, вовремя спохватился, был более чутким…
А где-то внизу, на тюремном дворе, громыхали.
Казалось, строили чудовищную плаху, громоздили орудия, пытки, точили адские бритвы…
А где-то внизу, на тюремном дворе, пилили:
— Не вернется… не вернется…
И глухо ударяли молотками:
— Никогда… Никогда…
И кто-то бежал на огромных ногах, добегал до изголовья, заглядывал в лицо и, ухая, бросался прямо в кровать.
А за ним другой, а за другим третий…
III
Медленно неделями — годами, днями — неделями, мгновеньями — вечностью ползло тюремное время.