Когда восстановился порядок, Никон Устинович бросил на меня взор немого упрека; на лице его боролись два чувства: праведного негодования и раздраженного аппетита.
– В пять часов обедать! – воскликнул он, – слыханное ли дело!
– Как мы славно погуляли, monsieur Tiagelenko! – сказала Зинаида Михайловна, – как жаль, что вас не было!
– Вам, конечно, тошно видеть меня на свете, – отвечал он с горькою улыбкою, – вы хотели бы, чтобы я от ходьбы пал на месте бездыханен; мало того, что я не ел до сих пор!
– Прямой кубарь! – прошептала насмешница.
Профессор торопил идти в село. Наконец, со всеми признаками страшной усталости, мы достигли привала.
– Кушать, кушать поскорее! – раздавалось со всех сторон. Все зараженные устремились было обедать на луг, но Тяжеленко загородил им дорогу.
– Вы пойдете на луг не иначе как по моему телу! – сказал он, что было физически трудно, а потому накрыли на стол в избе. Марья Александровна велела поставить горчицу, уксус и другие приправы.
– Кто, господа, запасся холодным? – спросила она, – велите подавать. – Молчание. – Отчего же никто не говорит?
– Да, вероятно, оттого, что ни у кого нет, – сказал я.
– Ну так начнем пастетом. Андрей, подай!
– Да пастета нет, сударыня: дети дорогой весь изволили скушать.
55
Я не спускал глаз с Тяжеленки: лицо его покрылось гробовою бледностью; он бросил на меня яростный взор.
– У вас, Никон Устиныч, кажется, была ветчина? чего же лучше? – сказал Вереницын. – Велите подать.
– Ее собаки съели, которых вы отогнали от нас, – проговорил с замешательством Тяжеленко.
– Как, батюшка! – проворчала старуха, – мне еще задолго до собак слышалось, что ты как будто всё жевал что-то.
– Нет… это так… ваш изюм ел.
– Ну, нечего толковать много. Подавайте бульон!
– Бульону не брали, сударыня.
– Стало быть, нам приходится обедать à la fourchette,2 – сказал профессор, – горькая доля, господа! Перейдемте к жаркому. У кого есть жаркое и какое?
– У меня никакого. – И у меня. – И у меня, – проговорили один за другим девять голосов, принадлежавшие девяти членам пикника. Остальных трех лиц, то есть Алексея Петровича с детьми, в наличности не оказалось: никто не знал, куда они скрылись, и я уже помышлял об обязанности, которую наложил на себя касательно безопасности больных; но беспокойное, острое, пронзительное ощущение голода заглушило всякое другое постороннее чувство; особенно филантропические помышления. Как скоро увидели, что жаркое на перекличку не являлось, все поникли головами на груди, а Никон Устинович с глухим стоном заключил свой живот в объятия, как иногда два друга, пораженные одним и тем же бедствием, находят в горячих объятиях взаимное утешение, – и живот его, как будто по сочувствию, отозвался жалобным ворчанием.
– Что же у кого есть? говорите, господа! – провозгласила дрожащим голосом Марья Александровна. – Начните, профессор.
У меня венский пирог и малага, – отвечал он.
Второй голос: – У меня конфекты и малага.
Третий: -У меня две дыни, два десятка персиков и – малага.
Четвертый: – У меня crême au chocolat3 и – малага.
Пятый: – У меня сыроп к чаю, миндальное и – малага.
56
Бабушка: – У меня изюм.
И подобного рода яства, каждое в сопровождении малаги, шли до восьми голосов.
– Вот тебе раз! – сказал печально профессор, – ни бутылочки сотерну, ни капельки мадеры! Да разве был уговор всем привезти малаги?
– Нет, это простой случай.
Как простой! самый необыкновенный и досадный!
Наконец девятый голос робко произнес:
– У меня пармезан и лафит.
Все взоры быстро обратились в ту сторону, откуда происходил голос: то был мелодический, небесный голос моей милой, несравненной Феклуши. О! как она величаво прелестна казалась в эту минуту! Я торжествовал, видя, как жадная, нелицемерно жадная толпа готова была вознести на пьедестал богиню моей души и преклонить пред нею колена. Кровь забушевала во мне, как морская волна, воздымаемая ветром до небес; сердце застучало, как проворный маятник; я гордо окинул взорами общество и забыл на пять минут о голоде, что при тогдашних обстоятельствах было весьма важно. Как ни говорите, а минута торжества любимого предмета есть божественная минута! Профессор с чувством поцеловал ей руку; Марья Александровна обняла торжествующую племянницу три раза с непритворною нежностию; все прочие, облизываясь, осыпали ее самыми лестными комплиментами; а Тяжеленко патетически изрек следующие достопамятные слова:
– В первый раз постигаю достоинство женщины и вижу, до чего она может возвыситься!
Но скоро радость превратилась чуть не в плач и рыдание: сыру было только два с половиною фунта, и девять жадно отверзшихся ртов печально сомкнулись, а в некоторых из них послышался скрежет зубов. Никон Устинович с презрением оттолкнул предложенный ему ломоть и впал в летаргическую бесчувственность. В самом деле, каково потерять надежду, которую почти держали в зубах! Все хранили грустное молчание и угрюмо поедали сласти, запивая малагою. К концу этого необыкновенного обеда подоспел измученный Алексей Петрович, без шапки и без перчаток, как у него всегда водилось, с двумя детьми и тремя ершами.