Все другие спали тут же, у костра, натянув на себя все, что оказалось под рукой. Только ноги Самбуева лежали на снегу. Добрый и покладистый характер бурята был хорошо известен нашим собакам Левке и Черне. Это они выжили его с постели и, растянувшись на ней, мирно спали.
Будущее полно тревог и неизвестности, оно сулит новые трудности: разного рода препятствия, пороги, бурные потоки рек и бесконечные гряды скалистых гор.
Вершины Саяна, особенно центральной части, малодоступны, а некоторые совсем недосягаемы. Чтобы проникнуть в глубину гор, придется вступить в нелегкое единоборство с природой. Меня начинало охватывать беспокойство, но перед глазами были замечательные спутники: Пугачев, Лазарев, Самбуев, Кудрявцев, Патрикеев, Курсинов, Лебедев и другие, на долю которых не раз выпадали тяжелые испытания. Это основной костяк экспедиции. Много лет разделяют они ее судьбу. Природе Саяна нелегко будет сломить упорство этих людей! Различные по характеру, они объединены одним общим чувством — любовью к Родине и к своему тяжелому и опасному труду.
Я решил записывать в дневник все до мелочи. Пусть это будет память о всем пережитом, о всем виденном. Я знаю, какое огромное удовлетворение получаешь, читая дневник спустя много лет, как дороги воспоминания о товарищах, о ночевках, переправах, о всех подробностях пережитых дней!
…Когда я оторвался от дневника, было далеко за полночь. Подброшенные в огонь дрова вспыхнули ярким пламенем. Треск костра разбудил дремавшего дежурного. Он встал, громко зевнул и ушел к лошадям. Я залез в спальный мешок и, согревшись, уснул. Но спал недолго. Внезапно в лагере поднялась необычная суета. Я вскочил. Люди в панике хватали вещи и исчезали в темноте. Конюхи отвязывали лошадей и с криком угоняли их с поляны.
С востока надвигались черные тучи. Они быстро ползли, касаясь вершин деревьев. Воздух был наполнен невероятным шумом, в котором ясно слышались все усиливающиеся удары и треск. Я бросился к людям, стоявшим у края поляны, но не успел сказать и одного слова, как налетел ветер и стоявшие вокруг нас деревья закачались, заскрипели, немало их с треском падало на землю. Лошади сбились в кучу и насторожились. А ветер крепчал и скоро перешел в ураган. От грохота и шума, царившего вокруг нас, создавалось впечатление, будто между бурей и мертвым лесом происходила последняя схватка. И, отступая, лес стонал, ломался, падал.
Прошло всего несколько минут, как мощные порывы ветра пронеслись вперед, оставляя после себя качающуюся тайгу. И долго слышался удаляющийся треск падающих деревьев.
Мы не успели прийти в себя и достать из-под обломков леса оставшиеся у костра вещи, как в воздухе закружились пушинки снега. Они падали медленно, но все гуще и гуще.
Когда наступило утро, на небе не осталось ни одного облачка. Все окружающее покрылось белой пеленой, спрятавшей следы ночного урагана.
Мы тронулись в дальнейший путь. Под ногами похрустывал скованный ночным морозом снег. Лошади, вытянувшись гуськом, шли навстречу наступающему дню, и снова мы услышали ободряющий голос Днепровского:
— Ну ты, Бурка, шевелись!
К полудню дорога снова размякла. Бедные лошади! Сколько мученья принес им этот день. Они беспрерывно проваливались в глубокий снег, то и дело приходилось вытаскивать их и переносить на себе вещи и сани. Можно представить себе нашу радость, когда еще задолго до захода солнца мы увидели ледяную гладь Можарского озера! На противоположной стороне, там, где протока соединяет два смежных водоема, показалась струйка дыма. Это была Можарская рыбацкая заимка. Лошади, выйдя на лед, прибавили шагу, и скоро послышался лай собак.
Нас встретил рослый старик с густой, седой бородой. Он молча подошел к переднему коню, отстегнул повод и стал распрягать лошадей, часто покрикивая на людей и торопя всех. Можно было подумать, что мы его давнишние знакомые. И только когда распряженные лошади стояли у забора, старик гостеприимно приветствовал нас:
— Добро пожаловать, человеку всегда рады! — И он поочередно подавал нам свою большую руку.
Это был рыбак из Черемшанского колхоза, дед Родион.
Люди расположились в поставленных на берегу палатках, а вещи сложили под навес, где хранились рыбацкие снасти.
Хозяин предложил мне и Трофиму Васильевичу поселиться в избе. Это было старое зимовье, стоявшее на пригорке у самого обрыва. Когда мы вошли — уже вечерело. Тусклый свет, падающий из маленького окна, слабо освещал внутренность помещения. Зимовье разделено дощатой стеной на кухню и горницу. В первой стоял верстак, висели сети, починкой которых занимались жена и дочь рыбака. Горница содержалась в такой чистоте, будто в ней никто и не жил. Пол, столы, подоконники зимовья добела выскоблены, как это принято в Сибири. Все остальные вещи носили отпечаток заботливой хозяйской руки.