На этом сказка оборвалась, и снова задымились трубки эвенков.
— А где та вершина, на которой Чудо-зверь раздавал страх? — спросил я рассказчика.
— Вершину, — ответил старик Афанасий, — ты завтра увидишь, только к себе она никого не пускает, ее крутые скалы скользки и недоступны, там постоянно дует ветер. А где было озеро — туда смотреть страшно, там нет дна и света.
Рано утром, как только блеснул первый луч солнца, я уже стоял на одном из высоких пиков Диерского гольца и любовался поистине изумительной картиной окружающих гор. Только красота этого чарующего хаоса с цирками, высокими пиками и глубокими кратерами помогла эвенкам создать такую замечательную сказку.
Я долго любовался гольцом, и мне казалось, что я даже видел в глубине бездны тот сказочный водоем, где жил Чудо-зверь, только все уже было разрушено временем и утонуло в царящей вокруг тишине. Мне казалось, что я даже видел и те каменные ступени, по которым звери поднимались за новым законом, только они теперь были прикрыты толстым слоем мха.
Как бы оберегая тайгу, голец нахмурился и на моих глазах окружил себя туманом, и только пик, на котором я стоял, был ярко освещен солнцем.
День прошел, а к ночи Диер грозно хлестнул на нас бураном, вероятно за то, что мы познали его тайну.
Легенда совсем рассеяла сон — спать не ложились. Окружив костер, все мы продолжали бодрствовать в эту предпраздничную ночь.
Первое мая
Живописную группу представляла наша экспедиция, расположившаяся вокруг костра. Отблеск огня поочередно освещал всех: то ярким светом зальется фигура Пугачева, сидящего рядом со мною за картой, то вдруг трепетным блеском озарится лицо Кудрявцева; облокотившись, он с любопытством следил, как повар Алексей закутывал в телогрейку ведро со сдобным тестом. Днепровский и Лебедев рылись в своих рюкзаках, доставая разные свертки и узелки. Возле них примостился Самбуев: сидя с поджатыми под себя ногами, он сосредоточенно закручивал цигарку. А когда пламя костра поднималось высоко, я видел в отдалении под кедром Павла Назаровича. Он не любил лагерного шума, всегда устраивался отдельно и у маленького огня жил со своими думами, привычками и неизменным кисетом. Теперь он, разложив домотканые штаны, пришивал к ним заплатки.
— Эх, братцы, и куличи же будут! — нарушил молчание Алексей. — К восьми часам — чтобы печь была сделана и хорошо протоплена, Тимофей Александрович… — обратился он к Курсинову.
— За печью дело не станет, только, боюсь, зря ты это, Алеша, затеваешь, — ответил тот.
— Теперь я стал Алеша, раздобрились, куличей захотели! Ты вот понюхай, а потом говори, зря или нет. — Он, развернув телогрейку, подсунул к Курсинову ведро с пухлым тестом.
Курсинов громко потянул носом и комично пожевал ртом.
— Ничего не скажешь, тесто ароматное, только как ты управишься с ним, ведь оно уже подходит?
— Не бойся, Тимофей Александрович, все будет как надо. В палатке у меня кровать, и пока ты готовишь печь, я поставлю ведро с тестом повыше, возьму книжку и буду читать да помешивать.
Алексей, прищелкнув языком, бережно поднял завернутое ведро и скрылся со своей ношей в палатке.
Ночь весенняя, холодная, да глубокая немая тишь повисли над нами. Все ярче и сильнее разгорался костер. Все выше поднималось пламя, отгоняя мрак наступившей ночи. Люди сели ближе к Лебедеву; только те, которые были заняты починкой одежды, оставались на местах. Не отрывая глаз, следили за Кириллом, а тот, будто не замечая их, продолжал копаться в рюкзаке. Он достал белье, бритву, сумочку с иголками, нитками и шилом и все это отложил в сторону. Затем вытащил сверток, завернутый в расшитый носовой платок. Это привлекло внимание Пугачева, и он, свернув карту, присоединился к группе товарищей.
Кирилл медленно развернул платок, аккуратно расстелил газету и выложил на бумагу пачку фотокарточек. Воцарилось молчание. Потом карточки пошли по рукам, все с затаенным любопытством рассматривали снимки. Тут были фотографии общих знакомых и никому не известных девушек.
Но вот и Кудрявцев достал из внутреннего кармана бумажный сверток и стал показывать нам снимки жены, сестры, а сам долго держал в руках карточку младшей дочурки: чуть заметная грусть покрыла его лицо. Полез в карман за бумажником и Днепровский, а за ним и другие. Всем было дорого воспоминание о родных, близких, любимых. Хранившиеся бережно снимки напоминали каждому маленький, но очень дорогой отрывок его жизни. Они тем более дороги были в той обстановке, в какой мы находились.