— По моему глубокому убеждению, это просто замечательно, что во время выборов каждая женщина имеет голос, — продолжал я с жаром, и она ответила, как мне показалось, довольно ехидно, что мое одобрение ее радует.
— Когда вы будете его, если так можно выразиться, подавать, горячо вам рекомендую подать его за Медяка Уиншипа, — сказал я.
— На чем основана ваша рекомендация?
Задав этот вопрос, она дала мне прекрасную возможность начать заготовленную речь. Преподнесла, можно сказать, на блюдечке. Я молниеносно пустился в рассуждения и разрекламировал программу Медяка, упомянув о налогах, внешней политике, экспорте, машинах в гараже, курицах на обед и первой помощи бедному старику фунту, но был потрясен полным отсутствием заинтересованности с ее стороны. Ни одной новой складки не появилось на суровом каменистом плато ее лица. Она была похожа на тетю Агату, которая выслушивает оправдания мальчишки Вустера, разбившего крикетным мячом окно гостиной.
Я решил нажать на нее — в смысле, прижать к стенке.
— Неужели вы не хотите, чтобы сократились налоги?
— Хочу.
— И чтобы наша внешняя политика пошла в гору?
— Разумеется.
— А экспорт увеличился в два раза, и фунт подбросило вверх? Не сомневаюсь, что хотите. В таком случае, голосуйте за Медяка Уиншипа — кандидата, который, стоя у кормила власти, поведет Англию к процветанию и счастью и воскресит славную эпоху королевы Елизаветы.
В своем выступлении я придерживался шпаргалки, заготовленной для меня Дживсом. В ней было еще что-то полезное про «державный этот остров» и «сей новый рай земной, второй Эдем»,[71] но это вылетело у меня из головы.
— Согласитесь, что это было бы неплохо, — сказал я. Секундой раньше мне бы и в голову не пришло, что ее сходство с тетей Агатой может еще усилиться, но теперь она добилась этого потрясающего результата у меня на глазах. Хмыкнув, если не фыркнув, она сказала следующее:
— Молодой человек, не будьте идиотом. «Стоя у кормила власти», ха! Если произойдет чудо и мистер Уиншип победит на выборах, а этого чуда не произойдет, он будет скромным заднескамеечником, чей голос слышен в парламенте, только когда требуется поддержать ораторов из собственной фракции репликами «Правильно, правильно!» или атаковать выступающих от оппозиции репликами «Ближе к делу!» И таким же парламентарием буду я, — продолжила она, — если выиграю выборы, что я твердо намерена сделать.
Я моргнул.
— Что, что вы сказали? — вырвалось у меня, и она разъяснила мне сложившуюся ситуацию или, как выражается Дживс, пролила свет.
— Вы, как я вижу, не слишком наблюдательны. Иначе вы обратили бы внимание, что Маркет-Снодсбери сплошь оклеен плакатами «Голосуйте за Мак-Коркадейл». Хоть и в лоб, но доходчиво.
Не скрою, это был удар, от которого я дрогнул, как осина, если об осине можно так выразиться. Вустеры способны вынести многое, но всему же есть предел. Единственно, о чем я связно подумал, это о том, что вот, надо же, как мне всегда не везет: едва начав агитировать, я с ходу налетел на соперничающего кандидата. А ведь, займись Дживс домом № 1 вместо дома № 2, он, пожалуй, убедил бы мамашу Мак-Коркадейл проголосовать против самой себя.
Если бы Наполеона спросили, как ему удалось выбраться из Москвы, он бы, наверное, ответил не очень вразумительно. Вот и я тоже. Я не помнил, как очутился на крыльце, и нервы мои были в ужасном состоянии. Чтобы восстановить душевные силы, я зажег сигарету и закурил, но тут меня панибратски окликнули, и я ощутил рядом с собой присутствие какого-то инородного тела. «Привет, старина Вустер», — сказал голос, и когда пелена тумана у меня перед глазами рассеялась, я увидел, что это Бингли.
Я холодно взглянул на этого молодца. Зная, что это пятно на роде людском живет в Маркет-Снодсбери, я предвидел возможность нашей с ним встречи, и потому его появление меня нисколько не удивило. Но и не обрадовало. Потрясенный до глубины души встречей с Мак-Коркадейл, я меньше всего был расположен беседовать с человеком, который поджигал дома и замахивался саблей на свою дойную корову.