Я заплатил десятку. Скрепя сердце, но заплатил, и он покинул мой дом.
После его уходя я сидел, предаваясь тяжелым раздумьям, и только было собрался отправиться на поиски Орло, как вошла Ванесса Кук.
15Ванесса явилась в сопровождении рыжего пса с большими стоячими ушами и размером с хорошего слоненка. Я был не прочь с ним пообщаться, но пес, восторженно обнюхав мои штанины, вдруг заметил что-то интересное за окном и умчался на улицу.
Между тем Ванесса открыла роман «По царскому велению», и я, услышав, как она фыркнула, понял, что сейчас она разнесет его в пух и прах. У нее была врожденная склонность к литературной критике.
— Барахло, — заявила она. — Вам пора бы уже приступить к более серьезному чтению. Я не надеюсь, что вы сразу же приметесь за Тургенева и Достоевского, — назвала она каких-то, видимо, знакомых ей по Лондону русских эмигрантов, которые между делом еще и пописывали романы. — Но есть много хороших книг, более легких для восприятия и в то же время познавательных. Одна как раз у меня с собой, — сообщила она, и я с ужасом увидел у нее в руках тощий томик в переплете из мягкой красной кожи, украшенный золотым тиснением. Для человека с таким жизненным опытом, как у меня, всегда есть нечто зловещее в книге с переплетом из мягкой красной кожи. — Это собрание причудливых эссе «Прозаическая болтовня рифмоплета». Автор — молодой поэт, Реджинальд Спрокетт, которому критики пророчат большое будущее. Всех особенно восхищает его стиль, но мне бы хотелось привлечь ваше внимание к глубоким мыслям, заключенным в этих маленьких шедеврах. Познакомьтесь с ними. А мне пора. Я заглянула лишь за тем, чтобы оставить книгу.
Я встретил этот удар спокойнее, чем можно было бы ожидать, поскольку мой быстрый ум сразу же сообразил, как обратить этот хлам в нечто полезное. Мерзостная книжонка могла бы стать превосходным рождественским подарком для тети Агаты, которой всегда трудно подобрать что-нибудь подходящее к случаю. Сообразив это, я утешился, но Ванесса продолжала:
— Смотрите, не потеряйте, берегите ее как зеницу ока. На ней автограф Реджинальда. — Взглянув на титульный лист, я обнаружил, что она говорит правду. Это тетя Агата, конечно, оценит. Но смотрю, чертов писака, оказывается, нацарапал на тощей книженции не только свое имя, но еще и имя Ванессы: «Ванессе, прекраснейшей из прекрасных, от верного поклонника». И эта надпись перечеркивала все мои планы. Я опять загрустил. Хотя Ванесса пока и помалкивала, но чутье подсказывало мне, что очень скоро будет устроен экзамен, насколько хорошо я усвоил этот маленький опус, и провал грозил самыми тяжкими карами.
Заявив, что ей пора уходить, Ванесса, разумеется, проторчала у меня еще добрых полчаса, посвятив их критическому разбору прочих изъянов моего духовного облика, которые она припомнила за то время, пока мы не виделись. Как же силен дух миссионерства в женщинах, если Ванесса всерьез готовилась к тому, чтобы соединить свою жизнь с такой сомнительной личностью, как Б. Вустер. Ее ближайшие друзья должны бы отговорить ее: «Возьми, мол, его и брось во тьму внешнюю, там будет плач и скрежет зубов.[125] Бесполезно пытаться исправить его, он безнадежен».
На этот раз она избрала темой своей обличительной речи мое членство в клубе «Трутни». Ей не нравились «Трутни», и она объявила, что после медового месяца я переступлю порог этого заведения только через ее труп.
Итак, подводя окончательный итог, скажем, что Бертрам Вустер, подписав себе приговор в ризнице после брачной церемонии, окажется некурящим, непьющим (к этому явно тоже шло дело) и бывшим членом клуба «Трутни», иными словами, превратится лишь в жалкую тень своего прежнего «я». Ничего удивительного, что, слушая Ванессу, я почувствовал, что задыхаюсь, как тот туземец-носильщик у Планка, которого закопали до захода солнца.
Меня сковал смертный ужас, и пока я так сидел скованный, Ванесса направилась к выходу, наконец и вправду собравшись уходить. Она сама открыла дверь, поскольку Бертрам, жалкая тень своего прежнего «я», был не в состоянии сделать этого для нее, но внезапно она отпрянула назад, судорожно глотая воздух.
— Отец! — выдохнула она. — Идет по садовой дорожке.
— Идет по садовой дорожке? — переспросил я. Уму непостижимо, зачем папаша Кук пожаловал ко мне с визитом. Ведь мы с ним не такие уж добрые знакомые, чтобы ходить друг к другу в гости.
— Остановился завязать шнурок на ботинке, — выговорила она, по-прежнему ловя ртом воздух, и на этом ее текст в диалоге закончился. Ни слова больше не говоря, она бросилась в кухню, точно лиса, за которой гонятся одновременно «Куорн» и «Пайтчли», и захлопнула за собой дверь.