— О, мистер Вустер! — простонала она, и по ее голосу я понял, что довел ее до нужной кондиции.
— Сгорает от любви к вам, — внес я уточняющую подробность.
Думаю, вы поняли, что в подобных обстоятельствах самое главное — внедрить в сознание основополагающую идею, закрепить, так сказать, общий ее абрис. Все остальное — детали. Не буду утверждать, что ко мне вернулась прежняя бойкость речи, но, безусловно, с этой минуты я стал гораздо красноречивее.
— Испытывает адские муки. Не может ни есть, ни спать, и все из-за любви к вам. А самое скверное, что оно — я имею в виду разбитое сердце — не может набраться смелости и открыться вам, потому что когда оно, то есть сердце, видит ваш профиль, у него душа уходит в пятки. Только оно соберется заговорить, как посмотрит на вас сбоку — и тотчас лишается дара речи. Глупость, разумеется, но ничего не попишешь.
Девица громко сглотнула, и я увидел, что глаза у нее повлажнели. Полны непролитых слез, если вы ничего не имеете против данного выражения.
— Позвольте предложить вам носовой платок?
— О нет, благодарю вас. Со мной все в порядке.
О себе я бы этого не сказал. Я совсем выбился из сил. Не знаю, знакомы ли вам подобные муки, но у меня от всей этой слащаво-сентиментальной дребедени возникают колики, я сгораю от стыда и вдобавок обливаюсь потом.
Помню, однажды у тети Агаты, в ее Хартфордширском поместье, я попал в дурацкое положение — меня заставили играть в живых картинах на исторические темы роль короля Эдуарда Третьего, который прощается с дамой сердца, прекрасной Розамундой. Театральное представление давалось в пользу бедствующих дочерей лиц духовного звания. Помнится, в моей роли были довольно пикантные реплики, характерные для простодушно-откровенного средневековья, ведь тогда вещи называли своими именами. К тому времени, когда прозвучал гонг, я находился в состоянии куда более жалком, чем самая бедствующая из упомянутых дочерей. Я так вспотел, что на мне нитки сухой не было.
Вот и сейчас случилось то же. Моя собеседница, икнув пару раз, кажется, собралась говорить, и Бертрам, который, можно сказать, перешел в жидкое состояние, навострил уши.
— Мистер Вустер, умоляю вас, не продолжайте!
Вообще-то я и не собирался.
— Я поняла.
До чего приятно было это слышать.
— Да, я поняла. Я не настолько глупа, чтобы притворяться, будто не понимаю, о чем вы говорите. Я еще в Каннах догадывалась, когда вы стояли и смотрели на меня, не говоря ни слова, но ваши глаза вас выдавали.
Если бы акула отхватила Бертраму ногу, он бы, наверное, не испытал такого шока, как сейчас. Я слишком увлекся, помогая Гасси, и мне в голову не пришло, что мои слова можно истолковать столь пагубным для меня образом. Пот, покрывавший мой лоб, превратился в Ниагарский водопад.
Я прекрасно понимал, что моя судьба висит на волоске. В том смысле, что дороги назад нет.
Если барышня решила, что молодой человек предлагает ей руку и сердце и на этом основании считает его своей собственностью, может ли порядочный человек пуститься объяснять, что она попала пальцем в небо и что у него ничего подобного и в мыслях не было? Нет, он должен просто сказать: будь что будет. Но перспектива обручиться с девицей, которая всерьез разглагольствует о феях, которые рождаются в тот момент, когда звездочки чихают, повергла меня в ужас. Барышня продолжала тарахтеть, а я молча слушал, сжав кулаки так, что костяшки пальцев у меня, должно быть, побелели. Похоже, она никогда не доберется до сути.
— Да, в Каннах я все время чувствовала, что вы собираетесь со мной поговорить. Девушки всегда это чувствуют. А потом вы последовали за мной сюда, и когда мы встретились, я снова поймала устремленный на меня немой, умоляющий взгляд. И вы стали так настойчиво приглашать меня погулять с вами. И вот теперь вы, робко заикаясь, произнесли слова признания. Да, я ждала этого признания. Но, к сожалению…
Последние ее слова подействовали на меня, как Дживсов коктейль для воскрешения из мертвых. Я будто осушил стакан чудодейственной смеси из пряного соуса, красного перца и яичного желтка — впрочем, между нами, я убежден, что дело здесь не только в перечисленных ингредиентах, — и расцвел, как цветок под лучами солнца. Слава Богу, я спасен. Мой ангел-хранитель не дремал на своем посту.
— …боюсь, не смогу ответить вам согласием. Девица помолчала.
— Увы, не смогу, — повторила она.
Я был поглощен ощущением счастья, как осужденный, чудом избежавший эшафота, и не сразу сообразил, что девица ждет от меня ответа.
— Да-да, само собой, — торопливо проговорил я.
— Ах, мне так жаль!
— Ничего, все в порядке.
— У меня нет слов, чтобы выразить, как мне грустно.
— Да не берите в голову.
— Но мы можем остаться друзьями.
— Непременно.
— Не надо больше об этом говорить. Пусть это будет маленькой трепетной тайной, сокрытой в глубине наших душ, согласны?
— Еще бы!
— Мы станем вечно хранить ее, эту нежную и благоуханную тайну.
— Именно — благоуханную.
Последовала долгая пауза. Девица уставилась на меня с такой жалобной миной, будто я улитка, случайно раздавленная кончиком ее французской туфельки. Я же всей душой хотел дать ей понять, что все отлично, что Бертрам и не думает отчаиваться, напротив, он никогда еще не испытывал такой пьянящей радости. Но, разумеется, брякнуть ей все это напрямую я не мог. И потому молчал, всем своим видом показывая, что мужественно принял удар.
— Ах, мне бы так хотелось… — чуть слышно проговорила она.
— Хотелось бы? — переспросил я рассеянно, не понимая, к чему она клонит.
— Испытывать к вам те чувства, о которых вы мечтаете.
— О! Аа…
— Но я не могу. Мне так жаль…
— Да бросьте, какой разговор.
— Потому что вы мне нравитесь, мистер… нет, не могу, так хочется называть вас Берти. Можно, я буду называть вас Берти?
— Нет вопросов.
— Ведь мы настоящие друзья.
— Бесспорно.
— Я так искренне к вам привязана, Берти. И если бы все сложилось по-другому… не знаю, не знаю, может быть…
— А? Что?
— В конце концов мы с вами настоящие друзья… И у нас есть наша маленькая тайна… Вы имеете право знать… Я не хочу, чтобы вы думали… Жизнь так запутана, так сложна, не правда ли?
Несомненно, подобное сбивчивое высказывание кое-кому показалось бы полной чепухой, которую можно пропустить мимо ушей. Но Вустеры отличаются редкой проницательностью и умеют читать между строк. Я сразу смекнул, что у нее на уме.
— Вы хотите сказать, что у вас уже есть избранник? Она кивнула.
— Вы в него влюблены? Она снова кивнула.
— И уже обручились?
На этот раз она отрицательно потрясла головой.
— Нет, мы не обручены.
Так, подумал я, это уже что-то. Тем не менее, судя по ее тону, старине Гасси придется, скорее всего, вычеркнуть свое имя из списка претендентов на ее руку и сердце, и меня совсем не радовала перспектива оглушить бедолагу дурной новостью. Я его слишком хорошо знаю и убежден, что несчастный придурок не выдержит такого удара.
Понимаете, Гасси не такой, как остальные мои приятели. Первым из них на ум приходит, конечно, Бинго Литтл, который, потерпев неудачу, говорит себе: «Не беда, перебьемся!» — и бодро отправляется на поиски новой пассии. Гасси же, совершенно очевидно, получив один раз от девицы отставку, поставит на этом деле крест и всю оставшуюся жизнь посвятит разведению тритонов. Обрастет длинной седой бородой, прямо как герой какого-нибудь романа, который, удалившись от света, живет затворником в огромном белом доме, скрытом от любопытных глаз купами деревьев, и на его бледном лице лежит печать страдания.
— Боюсь, он не питает ко мне никакого интереса. Во всяком случае он ничего не говорит. Понимаете, я вам об этом рассказываю только потому…