Холодная заря едва столицу будит.
Идут по улице военным строем люди.
За ними я иду: всегда меня влечет
Бодрящий гул шагов, стремящихся вперед.
То наши граждане спешат на подвиг славный.
И ростом не велик, но смелым сердцем равный
Любому из бойцов, шагает за отцом
Счастливый мальчуган. И с мужниным ружьем
В рядах идет жена, и нет в глазах печали:
Так жены галльские мужчинам помогали
Оружие нести и тоже шли на бой
То с римским цезарем, то с гуннскою ордой.
Смеется мальчуган, а женщина не плачет.
Да, осажден Париж, и ныне это значит,
Что граждане его легко сошлись в одном:
Им страшно только то, что им грозит стыдом.
Пускай умрет Париж — чтоб Франция стояла,
Чтоб памяти отцов ничто не оскверняло.
Все отдадим, себе одно оставим — честь.
И вот они идут. В глазах пылает месть,
На лицах — мужества, и голода, и веры
Печать. Они идут вдоль переулков серых.
Над ними знамя их — священный всем лоскут.
Семья и батальон совсем смешались тут;
Их разлучит война, но только у заставы.
Мужчин растроганных и женщин, бранной славы
Защитниц, льется песнь. Вперед, за род людской!
Провозят раненых. И думаешь с тоской
И гневом: короли чужие захотели,
И вот я вижу — кровь алеет на панели.
До выступления лишь несколько минут;
В предместьях — топот ног, и барабаны бьют.
Но горе чаявшим Париж сломить осадой!
И если западни поставят нам преградой,
То слава и почет — сраженным смельчакам,
А одолевшим их позор и стыд врагам.
Бойцы уже влились в отряды войск. Но мимо
Внезапный ветерок проносит клочья дыма:
То первых пушек залп. Вперед, друзья, вперед!
И трепет пробежал вдоль выстроенных рот.
Да, наступил момент; открыты все заставы;
Играйте, трубачи! Долины и дубравы
В неясном далеке, с залегшим в них врагом,
Немой, предательски спокойный окоем —
Он загремит сейчас, заблещет, пробужденный.
Мы слышим: «Ну, прощай!» — «Давайте ружья, жены!»
И те, безмолвные, кивнув мужьям своим,
Целуют ствол ружья и возвращают им.
В ЦИРКЕ
Со львом из Африки медведь сошелся белый.
Он ринулся на льва и, злой, остервенелый,
Пытался разорвать его, рассвирепев.
А лев ему сказал: «Глупец, к чему твой гнев?
Мы на арене здесь. Зачем казать мне зубы?
Вон в ложе человек — широкоплечий, грубый.
Его зовут Нерон. Ему подвластен Рим.
Чтоб он рукоплескал, мы бьемся перед ним.
Обоим нам дала свободно жить природа;
Мы видим синеву того же небосвода,
Любуемся одной и той же мы звездой, —
Что ж хочет человек, обрекший нас на бой?
Смотри, доволен он, нас видя на арене.
Ему — смеяться, нам — лежать в кровавой пене!
По очереди нас убьют, и в этот миг,
Когда готовы мы вонзить друг в друга клык,
Сидит на троне он, за нами наблюдая.
Всесилен он! Ему забавна смерть чужая!
О брат, когда мы кровь в один ручей сольем,
Он назовет ее пурпурной… Что ж, начнем!
Пусть будет так, простец! Готовы когти к бою.
Но думаю, что мы сейчас глупцы с тобою,
Коль яростью своей хотим упиться всласть.
Уж лучше, чтоб тиран попался в нашу пасть!»