— Она или с ума сошла, или пьяна! — воскликнула мисс Мэрдстон, придя в отчаяние от невозможности обратить на себя поток красноречия бабушки. — Скорее всего пьяна!
Мисс Бетси, не обратив ни малейшего внимания на это вмешательство, продолжала адресоваться к мистеру Мэрдстону, словно ее и не перебивали:
— Мистер Мэрдстон! Вы были тираном невинной малютки, — тут она погрозила ему пальцем, — и вы разбили ей сердце! Она была милой малюткой, — я это знаю, я знала это, когда вы еще и в глаза ее не видели, — и вы воспользовались ее слабостью, чтобы нанести ей раны, от которых она умерла. Такова истина вам в утешение! А нравится она вам или нет, это неважно. Получайте ее, вы, а вместе с вами и те, кого вы сделали своим орудием!
— Позвольте спросить, мисс Тротвуд, — перебила мисс Мэрдстон, — кого вы имеете в виду, упоминая об орудиях моего брата в этих непривычных для моего слуха речах?
Снова мисс Бетси осталась глухой, как стена, к этому голосу, и продолжала свою речь:
— Было ясно — об этом я уже говорила, — еще за несколько лет до того, как увидели ее вы — о! человеку не дано понять, почему неисповедимые пути провидения привели к тому, что вы увидели ее, — было ясно, что бедное нежное юное создание выйдет рано или поздно за кого-нибудь замуж. Но я надеялась, что так плохо дело не обернется. Как раз в это время, мистер Мэрдстон, она произвела на свет этого ребенка — бедное дитя, из-за которого впоследствии вы терзали ее. Этот ребенок — неприятное для вас напоминание, вот почему его вид так ненавистен вам теперь! Да, да! Нечего морщиться! Я и без того знаю, что это правда!
Все это время он стоял у двери и следил за ней, сохраняя на лице улыбку, хотя его черные брови были насуплены. Но тут я заметил, что, несмотря на улыбку, кровь мгновенно отхлынула от его лица и он стал дышать так тяжело, словно запыхался от бега.
— Здравствуйте, сэр, и прощайте! И вы прощайте, сударыня! — неожиданно повернулась бабушка к его сестре. — Если я еще когда-нибудь увижу, что вы едете на осле по моей лужайке, я сорву с вас шляпку и растопчу ее! Это так же верно, как то, что голова у вас на плечах!
Нужен был художник — и незаурядный художник, — чтобы изобразить лицо бабушки, когда она столь неожиданно выразила свои чувства, а также лицо мисс Мэрдстон, когда она это выслушала. Но тон был не менее угрожающий, чем слова, и мисс Мэрдстон, не издав ни звука, благоразумно взяла брата под руку и с заносчивым видом вышла из дома. Бабушка, оставшись у окна, провожала их взглядом, готовая, — в этом я не сомневаюсь, — в случае появления осла, немедленно привести угрозу в исполнение.
Но когда в ответ на этот вызов никакого посягательства не последовало, ее лицо постепенно разгладилось и стало таким милым, что я осмелился поблагодарить ее от всей души и поцеловать, обвив ее шею обеими руками. Вслед за этим я пожал руку мистеру Дику, который долго тряс мою руку, приветствуя столь счастливое завершение событий взрывами смеха.
— Вместе со мной, мистер Дик, вы будете считаться опекуном этого ребенка, — заявила бабушка.
— Я с восторгом буду опекуном сына Дэвида, — сказал мистер Дик.
— Прекрасно. Вопрос решен. Знаете ли, мистер Дик, о чем я думала: не могу ли я называть его Тротвуд?
— Разумеется! Конечно, называйте его Тротвуд, — подтвердил мистер Дик. — Тротвуд, сын Дэвида.
— Вы хотите сказать: Тротвуд Копперфилд, — возразила бабушка.
— Вот-вот. Именно так: Тротвуд Копперфилд, — ответил мистер Дик, слегка озадаченный.
Бабушке так понравилась эта идея, что она собственноручно поставила несмываемыми чернилами метку «Тротвуд Копперфилд» на купленном в тот же день белье, прежде чем я его надел; и договорились, что всю остальною одежду, заказанную для меня (вопрос о полной экипировке был решен в тот же день), надлежит пометить точно так же.
Итак, я начал новую жизнь под новым именем, облаченный во все новое. После того как все мои тревоги рассеялись, я чувствовал себя в течение многих дней словно во сне. Я не думал о том, что теперь моими опекунами стала такая странная пара, как бабушка и мистер Дик. Я не думал о себе самом. Только два факта были для меня ясны: жизнь в Бландерстоне ушла в прошлое, — казалось, она где-то, в тумане, бесконечно далеко, — и навсегда опустился занавес над моей жизнью на складе «Мэрдстон и Гринби». С той поры никто не поднимал этого занавеса. На миг трепетной рукой приподнял его я сам в моем повествовании и с радостью опустил. Воспоминание об этой жизни связано с такой болью, с такими душевными страданиями, с таким мучительным чувством безнадежности, что у меня никогда не хватало смелости хотя бы выяснить, сколько времени я обречен был ее вести. Тянулась ли она год, а может быть, больше или меньше — кто знает! Я знаю только, что она была и ее нет, знаю только, что я о ней написал, чтобы никогда к ней больше не возвращаться.