Я знал, что это так. Я понял это мгновенно, так же хорошо, как и Хэм.
— И вот Эмли написала карандашом на клочке бумаги, — продолжал Хэм, — и просунула в окно записку, чтобы та отнесла ее сюда. «Передай эту записку моей тете, миссис Баркис, — прошептала она, — и из любви ко мне она пустит тебя к себе, а там дядя уйдет, и я смогу прийти». Потом она мне рассказала то, что я вам сказал, мистер Дэви, и просила меня проводить ее сюда. Что мне было делать? Конечно, ей не след знаться с такой женщиной, но я не могу ей отказать, когда… она начинает плакать.
Он засунул руку в нагрудный карман своей грубошерстной куртки и бережно вытащил оттуда хорошенький кошелечек.
— Если даже я мог бы в чем-нибудь ей отказать, когда она начинает… плакать, мистер Дэви, разве возможно было ей отказать, когда она попросила меня спрятать вот это, — Хэм нежно встряхнул кошелек, лежавший на шершавой ладони, — хоть я и знал, для чего он ей нужен! Прямо игрушечка! — продолжал Хэм, задумчиво глядя на кошелек. — А денег-то в нем, ох, маловато, Эмли, любовь моя!
Когда он снова спрятал кошелек, я горячо пожал ему руку, — это мне было проще, нежели говорить что-нибудь, — и мы ходили вместе минуты две в полном молчании. Вдруг открылась дверь, и Пегготи сделала Хэму знак войти. Я было хотел удалиться, но она кинулась за мной и попросила меня также войти в дом. Я предпочел бы миновать комнату, где они все находились, но они собрались в чистенькой кухоньке с кафельным полом, о которой я уже упоминал. Дверь с улицы вела прямо в нее, и я очутился среди них, прежде чем сообразил, куда я попал.
Девушка, которую я видел на берегу, находилась у очага. Она сидела на полу, положив голову на руку, которой оперлась о стул. Ее поза наводила на мысль, что голова этого погибшего создания покоилась на коленях у Эмли, а та только что встала со стула. Лица ее почти не было видно, волосы рассыпались в беспорядке, словно она сама их растрепала, но все же я разглядел, что она совсем молода и хороша собой. Пегготи плакала. Плакала и малютка Эмли — когда мы вошли, все молчали, и оттого-то голландские часы, висевшие у шкафа с посудой, тикали, казалось, вдвое громче, чем обычно.
Эмли нарушила молчание.
— Марта хочет ехать в Лондон, — сказала она Хэму.
— Почему в Лондон? — спросил Хэм.
Он стоял между ними и смотрел на девушку; смотрел он на нее с состраданием, но было в его взгляде и недоверие, вызванное нежеланием видеть в ее обществе ту, кого он любит так горячо, — этот взгляд я хорошо запомнил. Они говорили так, будто она была больна, — тихим, приглушенным голосом, который тем не менее слышался отчетливо, хотя был едва громче шепота.
— Там будет лучше, чем здесь, — послышался третий голос, голос Марты (она оставалась неподвижной). — Там меня никто не знает. Здесь меня знают все.
— Что она там станет делать? — спросил Хэм.
Марта подняла голову, сумрачно посмотрела на него, и снова голова ее поникла, а правой рукой она обхватила шею и вдруг скорчилась, словно ее забила лихорадка или пронзила невыносимая боль.
— Она постарается вести себя хорошо, — сказала малютка Эмли. — Ты не знаешь, что она говорила нам… Правда, тетя, он… они… не знают?
Пегготи сочувственно кивнула головой.
— Я буду стараться, если вы мне поможете уехать, — сказала Марта. — Хуже, чем здесь, я не могу… себя вести. Я стану лучше. Ох! — Она вся задрожала. — Дайте мне уехать из этого города, где все меня знают с детства!
Эмли протянула руку к Хэму, и я видел, что он вложил в нее полотняный мешочек. Приняв это за свой кошелек, она шагнула раз или два, но вдруг опомнилась и, подойдя к нему, — он стоял рядом со мной, — показала мешочек.
— Это все твое, Эмли, — услышал я. — Все, что у меня на свете есть, все — твое, любовь моя. Одна только радость для меня — это ты!
На глазах ее снова показались слезы, но она повернулась и направилась к Марте. Я не знаю, сколько она ей дала. Я видел только, что она наклонилась над ней и засунула ей деньги за корсаж. Затем что-то шепнула и спросила, хватит ли этого.
— Больше чем нужно, — пролепетала Марта и поцеловала ей руку.
Потом она встала, натянула на плечи шаль, прикрыла ею лицо и, плача в голос, направилась медленно к двери, На мгновение она остановилась, словно хотела что-то сказать или вернуться назад. Но ни одно слово не сорвалось с ее уст. Заглушая шалью тихие, жалобные стоны, она переступила порог.