— Смею уверить ваше превосходительство, что в отношении матросов я всегда строго придерживался правил, установленных для русских военных кораблей.
Крузенштерн посмотрел ему в лицо. Они понимали друг друга. Ох как ненавидели и понимали!
— Я вижу ваш намек, господин капитан-лейтенант, — проговорил Крузенштерн, слегка расслабляясь. — Вам угодно сказать, что "Надежда", которой я в свое время командовал, была скорее купеческим, нежели военным кораблем. Но замечу, что на любом судне главная задача командира — не строгость ради строгости, а всемерное попечение об экипаже. Это правило дало мне возможность вернуться из плавания, не потеряв ни одного человека.
Опять дрогнула щека у Фогта, и он переглотнул. Словно загнал в себя чуть не вырвавшиеся слова.
— Говорите, если что-то хотели, — усмехнулся Крузенштерн. — Лишняя ваша мелкая дерзость не усугубит главной вины, не бойтесь.
— Я не хотел сказать ничего дерзкого. Замечу только, что Андрей Иванович Головачев хорошо знаком с нашей семьею. И он помнит судьбу несчастного своего брата...
"От этого и правда никуда не уйдешь", — подумал Крузенштерн. Помолчав, он медленно встал.
— Ну что же, — сказал он, глядя Фогту поверх головы. — Желая задеть меня, вы добились своего и тронули больное место... Однако, говоря о благополучном возвращении, я имел в виду матросов. Лейтенант же Головачев — блестящий моряк и офицер — стал жертвой тяжких обстоятельств, душевного недуга и собственных острых понятий о чести... — "О которых ты, сукин сын, понятия не имеешь", — добавил он мысленно. И продолжал: — Совесть наша друг перед другом чиста. А если есть чья-то вина, то теперь нас рассудит только всевышний... Ступайте...
Когда Фогт вышел, Крузенштерн постоял у окна, машинально ощупывая глазами такелаж и рангоут брига. Отметил досадный перекос фор-брам-рея и провисание грот-стень-штага. Ждал, что воспоминания об острове Святой Елены опять неумолимо и тоскливо лягут на душу. Но нет, не случилось. Потому что другая тяжесть — стыд и вина перед маленьким Егором Алабышевым — была сильнее других чувств. Иван Федорович тяжело прошел к порогу.
Григорий маячил неподалеку от двери.
— Матвеич, иди сюда... Что мальчик? Они его... сильно?
— Может, и не так уж сильно попервости. Да обидно же... Съежился в спальне, все еще плачет.
— Приведи... если он может.
Следовало бы пойти самому, но не смог себя заставить: как будут смотреть кадеты на директора, который обещал защиту и предал!
Он сел в кресло — не к столу, а у камина.
Минут через пять вошел Григорий, ведя осторожно за плечи Егора. Тот глядел в пол.
— Подойди ко мне, — тихо сказал Крузенштерн.
Алабышев подошел, сбивчиво ступая по ковру. Встал в двух шагах от кресла. На опущенном лице разглядел Крузенштерн разводы от слез, на ресницах — капли. Он привстал, взял мальчика за локоть, притянул ближе. Локоть затвердел; твердость эта от злого недоверия и обиды.
И тогда Иван Федорович сказал то, что ни в коем случае не должен говорить командир подчиненному, и уж тем более адмирал крохотному кадету:
— Егорушка, ты прости меня. Я же не знал...
Егор взметнул ресницы — так, что слетели с них брызги.
— Я помыслить не мог, — вполголоса говорил Крузенштерн, — что он посмеет так... без моего ведома... Думал — пугает...
Егор шепотом спросил:
— Значит, вы не разрешали?
— Да что ты! Как же я мог?
Егор всхлипнул, но уже как-то размягченно. Сам придвинулся еще на полшага. Лицо его было на одном уровне с адмиральским эполетом. Крузенштерн взял в ладони его маленькие холодные пальцы.
— Я ведь знаю, как это горько... Наверно, сперва хотелось уйти куда глаза глядят, корпус бросить навеки... Так ведь?
Егор кивнул. Но вдруг сказал без жалобы, тихо, но жестко:
— Но теперь не хочу. Я стану офицером.
Крузенштерн печально улыбнулся:
— И думаешь: только получу офицерский чин — и тут же вызову этого Фогта на дуэль...
Егор опять вскинул ресницы, но сразу набычился:
— Да. Вызову.
— Ну, что же, вызови, коли будет охота... Но кажется мне, ты к тому времени поймешь: не стоит он того... — Крузенштерн опять говорил то, чего говорить не следовало по законам дисциплины. Зато ладонь Егорушки теплела. — К тому же сей Фогт и без этого наказан уже порядочно. И к роте более не вернется.
Егор шмыгнул носом. Так же, как после долгих слез, успокаиваясь, шмыгают все дети. "Слава богу", — подумал Крузенштерн и сказал:
— На дуэлях люди головою рискуют, а это ни к чему. Если уж отдавать жизнь, так за большое дело, за отечество. За людей, которых защищаешь. Обещай это. Хорошо?
Егор посопел опять и ответил шепотом:
— Хорошо...
— Молодец... Тебе худо пришлось нынче, но уж коли так случилось, запомни это не ради одной обиды. Станешь капитаном, будешь командовать многими людьми. Капитан в море — он один царь и бог над всеми, кто на корабле. Не чини тогда людям жестокостей, помни, как горька несправедливость и боль... И на меня не сердись, ладно?
Егор смотрел теперь прямо:
— Я не сержусь, ваше превосходительство. Честное слово.
— Не надо "превосходительства". Мы ведь не по службе тут беседуем. Иван Федорович я... Сколько тебе лет-то, Егор?
— Десять с половиною, ва... Иван Федорович.
— Годы быстро бегут... Ох как быстро, Егор. Будет когда-нибудь у тебя свой корабль, пойдешь вокруг света. И забудешь, как звали тебя Мышонком... — И встревожился адмирал: — А почему так зовут? Уж не обижают ли товарищи?
"Если и обижают, не скажет", — подумал он.
Но Егор Алабышев улыбнулся по-хорошему. И сказал смущенно, однако без досады:
— Это не для обиды так прозвали. Когда все балуются или гуляют, я с книжкой люблю сидеть. Ребята говорят: "Шуршишь, как мышонок в углу..." А потом просят рассказать, что читаю...
— Про что же читаешь? — улыбнулся и Крузенштерн.
— Про плавания... Вашу книгу тоже читал, "Путешествие вокруг света"...
— Да? А еще про что?
— Еще Василия Михалыча Головнина "В плену у японцев"... И Юрия Федоровича Лисянского, который плавал вместе с вами...
— Лисянский плавал более один, чем со мною, у него особые заслуги... Значит, мечтаешь о море?
— Так точно, в... Иван Федорович. Я очень плавать хочу... Мы этим летом у нас в деревне корабль из плота сделали на пруду. И парус был... Я чуть не потонул один раз...
— А вот тонуть-то не смей, — засмеялся Крузенштерн, вспомнив детские игры в имении под Ревелем. — Тебе плавать и плавать, целую жизнь. Может быть, героем станешь, как многие наши офицеры в недавнем бою под Наварином... Слышал ли?
— Конечно! Михаил Петрович Лазарев на "Азове" разом с пятью кораблями дрался и все потопил!.. А перед тем он два раза ходил вокруг света и с капитаном Беллинсгаузеном новые земли открыл в Южном море... Говорят, про их плавание тоже есть книга. Я слышал, но не читал...
— Нет еще, не напечатали пока. Но немало есть других сочинений о разных открытиях, что сделали русские капитаны. ...Я скажу новому командиру роты, что завтра ты свободен от классов. Пойдешь в библиотеку, возьмешь какие хочешь книги и читай на здоровье.
— Младших туда в будние дни не пускают, только по воскресеньям.
— Я распоряжусь... А ты за это дай мне одно обещанье. Дашь? Не бойся, оно легкое...
Глаза Егора совсем уже высохли. Он глянул с хитринкой:
— А про что обещанье, Иван Федорович?
— Как станешь знаменитым мореходцем, откроешь новые острова да напишешь про них свою книгу, не забудь прислать в подарок мне, старику... Коли буду жив... Обещаешь?
Офицер Российского флота Егор Алабышев не написал своей книги. У него была иная судьба. Но Крузенштерна он помнил всю жизнь. До последнего дня, до последней вспышки...
Первая часть
МЕДНЫЙ СТУК ЧАСОВ
НОВОГОДНИЕ СЮРПРИЗЫ