Пруссаки, которые в грубом упоении своим военным триумфом смотрят на агонию французского общества и используют ее для своих целей с грязной расчетливостью Шейлока и с грубой наглостью Krautjunker [заскорузлого юнкера. Ред.] уже сами наказаны тем, что империя пересажена на германскую почву. Они сами обречены на то, чтобы освободить во Франции подземные силы, которые поглотят их вместе со старым порядком вещей. Парижская Коммуна может пасть, но Социальная Революция, которой она положила начало, восторжествует. Место ее рождения — повсюду.
Непомерные мошенничества Версаля, его лживый характер полнее всего воплощаются и концентрируются в Тьере, этом профессиональном лжеце, для которого «реальность вещей» существует только в их «парламентском смысле», то есть в качестве лжи.
В своем ответе на письмо архиепископа он хладнокровно отрицает «мнимые казни и репрессии (!), приписываемые версальским войскам», и эту бесстыдную ложь подтверждает комиссия, специально для этого назначенная его «помещичьей палатой». Он знает, конечно, что об этих расправах с торжеством возвещают сами бонапартовские генералы. Но в «парламентском смысле» их не существует.
В своем циркуляре от 16 апреля по поводу бомбардировки Парижа он пишет:
«Если и было сделано несколько пушечных выстрелов, то не версальской армией, а некоторыми инсургентами, которые хотели показать, что они сражаются, хотя на самом деле они боялись нос показать».
Разумеется, Париж бомбардирует сам себя, чтобы показать миру, что он сражается! И через некоторое время: «Наша артиллерия не бомбардирует; но, правда, обстреливает».
Бюллетень Тьера по поводу Мулен-Саке (4 мая): «Освобождение Парижа от угнетающих его отвратительных тиранов» (освобождение — посредством убийства спящих национальных гвардейцев).
Разношерстный сброд вооруженных отрядов — подонки бонапартовской солдатни, выпущенной из тюрем по милости Бисмарка, с жандармами Валантена и полицейскими Пьетри в качестве основного ядра, с украшением из папских зуавов, шуанов Шарета, вандейцев Ка-телино, и все это под командой трусливых генералов декабрьского режима и капитуляции, — этот сброд он величает «наилучшей из армий, которую когда-либо имела Франция». И если пруссаки до сих пор стоят в Сен-Дени, то лишь потому, что Тьер хочет пугать их зрелищем этой «лучшей из лучших армий».
Если такова «наилучшая армия», то версальское допотопное Собрание — «самое либеральное и наиболее свободно избранное из всех собраний, которые когда-либо имела Франция». Но вершины своей эксцентричности Тьер достигает в своем заявлении мэрам и т. д., что он — «человек, который никогда не нарушал своего слова», — разумеется, он держал слово в парламентском смысле.
Он самый подлинный из республиканцев, а «Собрание еще более либерально, чем он сам» (заседание от 27 апреля).
В обращении к мэрам: «Можете довериться моему слову, я никогда не нарушал его», то есть в непарламентском смысле — я ни разу не сдержал его. «Настоящее собрание — одно из самых либеральных, какие когда-либо избирались Францией».
Он сравнивает себя с Линкольном, а парижан — с мятежными рабовладельцами Юга. Но южане добивались территориального отделения от Соединенных Штатов ради сохранения рабства. Париж же добивается отделения самого г-на Тьера и представляемых им интересов от власти ради освобождения труда.