Она смотрела в окно, мечтательно улыбаясь и постукивая носком туфельки о ковер. Потом, после некоторого колебания, сказала:
— Вам это может показаться странным, но Володю я полюбила за одно стихотворение. Такое стихотворение мог написать только талантливый, безумно любящий человек. И когда он прочел его мне и посвятил — я дала ему первый поцелуй.
Я всплеснул руками.
— Володька написал xoрошие стихи?! Полноте! Он способен рифмовать «село» и «колесо», «медведь» и «плетень» — я очень хорошо его знаю. Наверное, бездарные глупейшие стишонки написал он вам?
— Ошибаетесь, — нахмурилась она. — Стихи бесподобные. Так мог написать только большой поэт. Правда, такие стихи могла подсказать исключительно любовь ко мне — больше он стихов не писал.
— А как они… начинаются? Не помните?
Она обратила глаза кверху и тихо начала:
Я вскочил с кресла и с громким криком схватил прекрасную вдову за руку.
— Слушайте! — вскричал я. — Да ведь это мое стихотворение!! Я его тогда же, помню, написал и показывал Фролову. Фролов пришел от него в неистовый восторг, просил даже переписать его…
Красавица побледнела, как бумага. Грудь ее вздымалась, подобно морской волне.
— Возможно ли это?
— Клянусь вам — это мои стихи.
Руки ее бессильно упали на колени.
— Что же… теперь делать?
Я заглянул ей в лицо и сказал:
— Первый ваш поцелуй принадлежал вору; отдайте второй — собственнику!
— Но ведь я целый год любила его за это стихотворение!
— В таком случае, — озабоченно сказал я, обнимая ее талию, — нам нужно как можно скорее наверстать этот украденный год!!
И эта честная женщина пожалела обворованного простака, и тихо улыбнулась ему, и поспешила согласиться с ним…
Я и мой дядя
Один знакомый спросил меня:
— Скажите, Двуутробников, у вас есть здесь в Петербурге какие-нибудь родственники?
— Нет, — сказал я. — Никаких.
— Может быть, однофамильцы?
— Нет. Моя фамилия очень редкая. Пожалуй, единственная.
— А я вчера, проходя по Николаевской улице, видел на парадных дверях карточку: «Илья Капитонович Двуутробников».
— Капитонович?.. Гм… И мой отец тоже был «Капитонович».
— У вас был дядя?
— Был… давно-давно. Да куда-то потом исчез.
— Так поздравляю вас! Это, наверно, и есть ваш дядя. А дядя, живущий на хорошей улице и имеющий на дверях медную карточку — это чудесный материал для будущего наследства!
Глаза мои заблистали.
— Я хочу к дяде! — вскричал я.
— …Да и не только наследство… богатые дяди любят даже при жизни делать племянникам кое-какие подарочки.
— Я хочу к дяде! — закричал я, обуреваемый новым, неизведанным мною, чувством. — Я сегодня же хочу видеть милого дядю.
— Не забудьте же, — сказал знакомый, прощаясь со мной, — что это я сообщил вам о дяде. Если возьмете у него малую толику — поделитесь со мной.
— К дя-яде!! — ревел я, приплясывая.
Я написал такое письмо:
«Милый дядюшка! Это пишет вам ваш дорогой племянник Марк Двуутробников, живший доселе в одиночестве без родственного участия, попечения и ласки. О, как тяжело, незабвенный дядюшка… Зайду к вам сегодня вечерком. В чаянии быть вам полезным
Ваш Марк».
Вечером я звонил к дядюшке.
Дверь открыл мне какой-то старик в рваном пестром халате, подпоясанный веревкой с громадным толстым узлом на животе.
— Кого вам? — подозрительно спросил он.
— А что, братец… — спросил я, — дядюшка мой Илья Капитоныч принимает?
Старик, шлепая стоптанными калошами, отошел в угол пустой комнаты, опустился на подоконник и сморщил лицо.
— Принимает?! Где мне принимать. Я и лекарство-то перестал принимать, потому что в доме ни шиша нет, а мошенники-аптекаря в долг не отпускают.
— Это, значит, вы и есть мой дядя? — строго спросил я.
— Я! А то кто же. Спасибо, что вспомнил племянничек. Авось хоть он поддержит чем-нибудь бедного больного, разоренного дядьку. Знаешь, братец, не приди ты — я уже не знаю, чтобы мне и делать, форменный ты, брат, якорь спасения.