Не уставали танцевать,
Ступать, и звать не уставали,
И стали паром застывать
Зеркальные стенные дали.
И медленней стремили свет
Шары отвесные танцорам,
И я, скучающий поэт,
Соскучился над разговором.
Провел. Угрюмо проследил,
Как горло нежное глотало,
И глаз, сощурясь, тоже пил,
И сквозь стекло губа не ала.
За локоть взяв, повел еще,
Сам щурясь и остерегаясь –
И била в щеки горячо
Воздушная теплицы завязь.
А на крыльце отважный мрак
Свободной встречей устремился,
Серебряный слепленья знак,
Автомобиля – задымился.
Щек голубеющая смерть
И явная в глазах истома,
Мне были, нежная, поверь
Заветней дорогого тома
Учителя моих стихов,
Чей светлый голос зависть губит…
Была пора для петухов,
Но город петухов не любит.
И мы пошли одни и прочь
От музыки и мотокаров.
Раскинутая в звездах ночь
Зашлась в бензиновых угарах.
Луне холодный туалет
Свечей нас отразил на синем,
И серый с бахромою плед,
Свечу с размаху погасил он.
Твоя прохлада в темноте,
Она так жадно в пульсах билась,
И, устремляясь к наготе,
Ты надо мною наклонилась.
Часть III
И день позвал. И день прошел.
Насытили иные встречи,
А память осязанья шелк
Напомнила мне в поздний вечер.
И белая моя душа
Сквозь дрему встала, беспокоясь,
Расправила свой синий шарф,
Концами спущенный за пояс.
А я, очнувшись, закурил.
Еще задумался над дымом –
И вспомнил прорези перил
И свет, что сделал нас седыми…
Но не было во мне тоски,
Оставленной на туалете.
(Что впалые твои виски
При зябком серебре рассвета.).
И не было нисколько жаль
Покинутой, продажно нежной,
И в клетку серенькая шаль
Казалась старой и небрежной.
Часть IV
Вот под окном немного слов
Спел итальянец, в просьбе замер.
Да, полдень улицы высок,
Асфальт в сияньи под глазами.
И будто в мрак – кофейный тент
Меня позвал на простоквашу.
Я шляпу снял в прохладе. Вашу
Заметил тотчас: белых лент
Была улыбка и кивки.
Вы поднялись, пошли для встречи,
И право, больше старики
Оглядывались вам на плечи,
На угловатость, худобу,
Изнеможение разврата,
И, пудрой бледная, в гробу
Представились вы очень внятно.
Пробившись цепко до меня,
Неся литую шелком руку,
Под тентом, но в сияньи дня
Зачем вы протянули муку?
Рассказы ваши в темноте
Заговорили вдруг на память,
И лоск на вашей наготе
Почувствовал я под губами.
А голос наяву спросил
Мое здоровье и успехи,
И не было усмешке сил, –
Был тент, толпа, лазурь в прорехе, –
Но усмехнулся, закурил,
Вы вытянули сигарету,
Гляделись прорези перил
Над пыльным у асфальта светом.
И заиграли тут опять
Острейший и милейший танец.
Я стал, нахмурясь, напевать,
Ногтей разглядывая глянец.
И взгляд на вас не поднимал –
Кивал, кивал меж двух затяжек
И снова глухо подпевал
Мотив, который был протяжен…
И не было во мне стыда,
Что я сижу с продажной тварью
Я знал: что если вас ударю –
Вокруг не вспыхнет суета,
А скажут: а, семейный спор, –
Лакеи нам укажут двери,
И первый же таксомотор
Предложит разомчать потери…
И заостря плечо, застыл.
Молчал. Невольно видел пудру.
Протяжное оркестр ныл.
Стаканов просияло блюдо.
И бледная моя душа
Рвала перчатку, беспокоясь,
И с плеч повис, синея, шарф,
Концами заткнутый за пояс.
Голос*
Летают в воздухе святом,
Неслышно пропадают птицы.
Над ровным лугом – желтый дом,
А дух на воле и томится.
Есть в облаках сиянье льдин,
В пруду метнулась рыба кругом,
И в этот полдень я один
Дышу томительным испугом.
Так жадно думаю о Вас,
И расцветают все движенья,
Далеких губ, далеких глаз
Влиятельное выраженье.
А вот счастливая рука:
Она имеет тяжесть тела;
Святая кровь – ее река –
Высоким шумом прошумела.
И смелый голос надо мной
Поет неслышными словами,
А небо с той же синевой
И уплывающими льдами.