Неодушевленные предметы могут о многом рассказать. Деньги, высыпанные Кристиной на письменный стол, говорили о челе, орошаемом потом, о целый день согбенной спине, о босых ногах, об израненных, опухших руках; о том же рассказывали и скомканные бумажные рубли, серебряные и медные монеты, с глухим звоном падавшие на дно ящика письменного стола. Этот нестройный, но характерный звук был как бы заключительным аккордом элегии.
Но хотя Капровский знал, что слово «рококо» означает стиль, в каком возводятся здания, он ничего не понимал в поэзии неодушевленных предметов. Перед ним, словно наяву, промелькнула рыжая борода ростовщика, ожидающего уплаты процентов, в ушах прозвучал голосок сирены, распевающей на подмостках кафе свое чарующее: «Мяу, мяу, мяу!» Губы его дрогнули в полунасмешливой, полудовольной улыбке, и он почувствовал, что снова обнимают его ноги.
— Чего ты хочешь? — довольно мягко спросил он.
— Ясновельможный пан, так, значит, ревизоры теперь уж ничего не сделают?
— Ничего, ничего не сделают, успокойся и ступай домой.
— Всемилостивейший пан, — крикнула Кристина, — да вознаградит вас всемогущий бог… я больше не буду надоедать вам… пойду только с сыночком повидаюсь да и домой.
На лице ее светилась радость, но Капровский вдруг испугался чего-то. «Вот так-так!» Он нетерпеливо и резко сказал:
— Не вздумай, любезнейшая, не вздумай… идти к сыну… тебе нельзя его теперь видеть…
Может быть, она прочитала что-нибудь на его лице? Может быть, детская головка с картины, на которую она все время поглядывала, затронула ее сердце? Она снова бросилась целовать маленькие белые руки, которые силились ее оттолкнуть.
— Милостивый пан, — воскликнула она, — позвольте мне повидать мое дитя… позвольте мне хоть на минутку, на одну минуточку повидать его… хоть разок взглянуть на него…
В ее движениях, в выражении глаз и лица была такая страстная мольба, что Капровский слегка смутился: «Вот так-так!»
— Позвольте, паночек мой, позвольте, ой, позвольте хоть на минуточку, чтобы я только увидела, что он здесь и живой! Позвольте!
Упав к ногам адвоката, Кристина обнимала и целовала его колени; она не плакала, она была охвачена смятением; ее седеющие волосы растрепались, лицо и глаза горели. В этот момент Кристина была трагически прекрасна. Лицо Капровского со вздернутым носом стало менее наглым, одутловатые щеки несколько раз дрогнули.
Поняв, однако, что необходимо сохранить хладнокровие и решительность, он безапелляционно заявил:
— Моя милая, сейчас повидать сына тебе нельзя, он числится больным и находится в таком месте, куда никого не пускают. Если не хочешь, чтобы все полетело к черту, то возвращайся скорее домой. Беги что есть мочи! Сейчас же, немедленно… сиди там тихо… и сюда не показывайся… слышишь?
Как же ей было не слышать, когда она слушала не только ушами, но и глазами и всей душой! Слушала его и поняла: настаивать нельзя, а то все полетит к черту. Надо быть довольной, что ревизоры уже ничего не сделают Пилипчику, и немедленно идти домой.
Она взглянула еще раз на картину. Вылитый Пилипчик, когда он был маленьким! Такие же глаза, и смеялся он точно так же… Не видеть его? Ну что ж! Ничего не поделаешь! Ведь это для его же блага. Низко-низко поклонилась она Капровскому и тихо проговорила:
— Спасибо ясновельможному пану! Пойду теперь домой. Только бы те ревизоры ничего не сделали! Значит, Пилипчик на зиму приедет в Грынки! Спасибо ясновельможному пану…
Она повернулась и, тяжело стуча грубыми башмаками, вышла из залы. К письменному столу подошел Павлюк Гарбар. К нему Капровский относился с известным почтением и о его деле помнил отлично. Грыненские крестьяне, обычно посылавшие к нему Павлюка, — это не то что какая-то там баба-поденщица, да, впрочем, они и не позволяли забывать о себе.
Капровский знал даже, где хранились относящиеся к их делу документы, и тут же, выдвинув нижний ящик стола, предложил Гарбару прослушать последнее прошение в суд. Это прошение было действительно написано, и, по мнению Капровского, мастерски. Но Павлюк не захотел слушать этот шедевр.
— Погодите, ясновельможный пан, — начал он. — Ту просьбу мы после прочитаем, а теперь я хочу поговорить насчет моего дела с Ясюком… Я знаю, что вы, вельможный пан, ведете эту тяжбу, и пришел просить вас так повести ее, чтобы выиграл я… Вот!
Сверкающие глаза крестьянина с выражением робости и лукавства уставились в лицо адвоката. Усмехнувшись, он сунул правую руку за пазуху.